Устные рассказы Андрея Григорьевича
Черновакомаров и Сталин
Году, кажется, в 1943-м задумал Комаров отметить 220-летие Академии наук. Этим он хотел несколько поднять престиж Академии, упавший из-за ряда неоправдавшихся обещаний Капицы, на которые понадеялся Сталин в своих оборонных делах. Старые академики из осторожности не поддерживали Комарова, но он не сдался — сам подготовил тексты постановлений по этому вопросу и еще по некоторым делам, после чего я позвонил Поскребышеву. Сталин обещал принять и назначил время. Я сам когда-то до перехода в аппарат Академии работал в Кремле и помнил, что там, где расположился Сталин, нет лифта. Поэтому привел Комарова немного раньше. В результате перед дверью Сталина мы оказались на полчаса раньше назначенного срока. Был май, готовились летние наступления, и у Сталина был генералитет. Тем не менее, Поскребышев доложил Сталину о приходе Комарова.
Сталин удалил генералов в комнату для подготовки докладов. Генералы, увидев входящего Комарова, были удивлены его неказистым видом, поскольку его не знали. Дело усугублялось еще тем, что лицо Комарова было испорчено псориазом (а с рук он вообще сдирал чешуйки ножом). Сталин спросил «Зачэм юбилей? Война же идет». Комаров отвечал, что уверен: к юбилею (к 1945 году) война закончится, а Академию нужно поднять хотя бы в ее собственном мнении. Сталин спросил: «Как ви можэтэ знат, что война закончится в 45-м?»
Комаров полез в карман, достал свои заметки и говорит:
— Вот я для себя кое-что вычислил. Вот все виды ресурсов Германии, а вот расчет ее потребностей. Вычисления показывают, что к 45 году все они иссякнут.
Сталин внимательно просмотрел все записи Комарова и сказал:
— Ваши сведения совпадают с рэзультатами изучэния этих вопросов аппаратом гэнштаба, экономсовета и другых спэцыальных служб. Но вы же ботаник! Как вы можэтэ орыентироваться в этом?
На это Комаров ответил:
— Но я не только ботаник, я еще и сын генерала и многое из того, что касается войны, знаю с детства (Комаров был сыном генерала Комарова-Кавказского, Ольга Форш — дочь Комарова-Туркестанского). Кроме того, Академия наук знает все.
Сталин улыбнулся и подписал постановления, не читая.
* * *
Во время войны одна из центральных газет, кажется, «Правда» обратилась к Комарову с просьбой написать статью об интернационализме и дружбе народов в СССР. Комаров не любил сам заниматься подобной мурой и попросил меня подготовить текст. Я между делом вставил в эту статью цитату из опубликованной когда-то беседы Сталина с каким-то немцем из демократов в 30-х годах, о том, что «антисемитов мы будем вешать» (или расстреливать — уже не помню). Комаров прочитал текст, расписался и отправил статью.
Через некоторое время ему позвонили из редакции и назвали номер, в который идет статья. При этом извинились, что статью пришлось немного сократить и, в частности, убрать эту цитату. Комаров взъерепенился и сказал, что он категорически против такого самоуправства, но ему намекнули, что таково указание Щербакова. Тогда Комаров по внутреннему телефону («кремлевской вертушке») позвонил Сталину и сказал:
— Товарищ Сталин, с каких пор у нас в стране нельзя цитировать Сталина?
— Вы шутытэ, — сказал Сталин.
— Нисколько. Из моей статьи в газете вычеркнуты ваши слова.
— Харашо, я улажу. Кстати, какая цытата?
Комаров процитировал слова об антисемитах. Сталин долго молчал в трубку, а потом снова буркнул:
— Харашо.
Статья вышла в полном объеме.
Скандал в Ясной Поляне
Году в 44-м из Ясной Поляны стали поступать жалобы на притеснения толстоведов и членов семьи Льва Толстого со стороны управляющего. Послали туда комиссию во главе с академиком Волгиным. Участвовал в ней и я. Оказалось, что управляющий весь огородный урожай продавал в Туле, а деньги присваивал. При этом все, кроме внучки графа — Толстой-Есениной, пухли от голода. Выяснилось, конечно, и то, что управляющий был любовником Толстой-Есениной. Толстая-Есенина (толстая баба — в комнату не влезет) всячески хотела умаслить комиссию. Особенно меня — я был вроде делопроизводителя, — подарила мне прижизненный пятитомник с графским факсимиле на каждом томе (при аресте моем его сперли бериевцы). Не помогло — управляющего тут же сняли. Тогда Толстая-Есенина стала требовать, чтобы на базе Хамовников и Ясной Поляны был создан Институт Толстого (мол, Пушкинский есть, Горьковский есть!). Я посоветовал начать с ходатайств.
Вскоре она добыла бумагу от Емельяна Ярославского и еще от кого-то. Комаров переправил все прошения Сталину. Ни ответа, ни привета.
В одно из своих посещений Сталина Комаров напомнил ему о задержавшихся бумагах. Сталин сказал, что институт, конечно, организовать можно, но «что мы будэм дэлат с его фылософией?». Комаров ответил, что можно обойти острые углы, что все-таки Толстой будет повыше Горького. Сталин возразил: «Вы нэ правы. Нам Горкий важнее». Спор продолжался — Комаров был упрям, но и Сталин на этот раз уперся.
10 января 1979
Повесть о жизни в нескольких фрагментах
Я был самым младшим. Еще было двое братьев и сестра, известная в те годы комсомольская активистка Роза Чернова. Братьев уже в начале революции в России не было — уехали в Аргентину. Родители погибли от рук белых. Я мотался по Украине за Розой. То ли в Екатеринославе, то ли еще где-то, пока Роза была в Губкоме, я шлялся по улицам. Вдруг возле меня останавливается пролетка. Меня окликнули. В пролетке сидел Дмитрий Ильич Ульянов. Я его уже знал раньше — хороший был человек, хотя и шикер (пьяница).
— Садись скорей, — говорит.
— Ничего, пешком дойду!
— Никуда не дойдешь! Через час здесь будут белые, — говорит.
— А как же Роза?
— Роза уедет с Губкомом, а меня просила прихватить тебя с собой.
Мы сразу повернули на вокзал.
Через сутки-другие оказались в Москве. Дмитрий Ильич повез меня прямо на Манежную к Марии Ильиничне и сказал ей, что я должен пожить у нее, пока со мной определятся. Мария Ильинична была недовольна — мол, некогда возиться. Во время их разговора приехал Владимир Ильич. Вопросительно на меня уставился. Мария Ильинична сказала ему несколько слов по-немецки. Владимир Ильич сказал по-русски «Тсс. Он же, наверное, знает жаргон и все поймет!» И обратился ко мне по-русски, копируя местечковый еврейский акцент. Если бы я не смотрел на него, то подумал бы, что это старый еврей говорит со мной, настолько точно он подражал этому говору.
Я подумал и решил обидеться, но он уже, казалось, обо мне забыл.
У Марии Ильиничны я прожил несколько дней, а потом меня определили в «училище точной механики и оптики Цесаревича Алексея». Началась учеба. Через некоторое время меня вызвал директор. Стал расспрашивать, как я занимаюсь, нравится ли мне. Долго не отпускал, уже другие учителя собрались. Наконец я ушел, а уходя услышал, как директор объяснил преподавателям:
— Ленин интересовался, как он здесь прижился.
* * *
Роза до самой смерти переписывалась с братьями. Правда, умерла она вовремя, в 37-м, год-два проболев перед этим, так что о ней забыли и не загребли.
Я совершенно не был с ними связан. Это не помешало в 1950 году поставить мне связь с братьями в качестве основного обвинения. Была придумана такая следственная легенда: я, мол, передавал и получал их письма через Павлова, а потом Иоффе и Николая Вавилова, часто бывавших за границей, об этом мне убежденно сообщил следователь.
* * *
Уже после освобождения, в конце 50-х годов я был на юбилее Анны Панкратовой и увидел своего следователя в зале. Я спросил, кто это. Мне ответили: «Новый аспирант Панкратовой».
* * *
В году 59-м я был в Праге по пути в Карловы Вары. Вижу международный телефон. Зашел, позвонил в Аргентину. Поговорил с одним из братьев. Оба живы, здоровы, богаты. Потом на каком-то из московских кинофестивалей меня разыскал аргентинец, передал письмо, сувениры. Братья съездили в Палестину и купили там виллу. Они мне писали, что вилла ждет меня. Я могу приехать и жить там до самой смерти.
* * *
После картеровского эмбарго в ответ на Афганистан я написал письмо во Внешторг на имя Ю. Л. Брежнева, в котором представился (персональный пенсионер, помощник Комарова и проч.) и сообщил, что у меня два брата в Аргентине, возможно, пользуются достаточным влиянием, чтобы помочь в переговорах о закупке зерна.
Через некоторое время у меня здесь появился представитель Внешторга, взял адреса, письмо, был очень мил.
После возвращения он снова был у меня. Рассказывал, что был принят братьями хорошо, представлен нужным людям, передал письмо, приветы, спросил, не нужно ли что? «Что мне уже может быть нужно?» — отвечал я. В конце он сказал, что самой большой для него неожиданностью оказалось то, что братья мои говорили с ним не по-русски, а по-украински…
* * *
Был у меня здесь как-то писатель Марк Поповский, помните — о науке, об ученых все писал. Стал расспрашивать о Николае Вавилове, я ведь его хорошо знал. Особенно интересовался арестом и следствием. Я рассказал, что знал и в том числе случай с академиком Прянишниковым.
Прянишников любил Николая Вавилова как родного сына и очень переживал его арест, высказывался шумно и неосторожно. Его предупредили доброжелатели, что одна из его аспиранток — жена бериевского племянника или даже бериевская невестка, чтобы он поберегся. Он же, наоборот, стал через нее добиваться приема у Берии. Та ничего не обещала, но через некоторое время принесла ему пропуск в НКВД. Прянишников пошел на прием. В кабинете на письменном столе по левую руку от Берии он увидел 12 толстых томов «дела».
— Все это ерунда, — заявил Прянишников, — я Николая знаю с детства.
— И почерк его хорошо знаете? — спокойно спросил Берия.
— Конечно!
— Ну тогда читайте, — сказал Берия и протянул ему один из томов с закладками.
Прянишников узнал руку Вавилова и стал читать его показания о том, как он где-то встретился на конгрессе с одним англичанином и обменялся с ним информацией о генетических исследованиях.
— Ну и что? — спросил Прянишников.
— А вот что! — сказал Берия и открыл том на следующей закладке, где было подшито донесение о том, что этот самый англичанин был майором Интелидженс сервис, и так далее.
Прянишников читал, багровел, наконец отшвырнул том, рявкнул, что все это чушь собачья и, не прощаясь, хлопнул дверью. Никто его не останавливал, очевидно, Берия предупредил.
Марк Поповский попросил меня записать это для него. Делать мне было нечего, и я потихоньку все это напечатал и послал ему.
А он вскоре уехал, и книгу свою «Управляемая наука», кажется, издал уже там. Как-то он выступал, мне говорили, по радио оттуда и, касаясь эпизода с Николаем Вавиловым, сослался на меня.
http://flibustahezeous3.onion/b/222197/read#t6