Как часто вечерами, мы и в тот вечер сидели у Сашки перед телевизором и потягивали пивко, глядя – или, точнее, почти не глядя – на экран, где на льду сражались настоящие мужчины. Так, дань традиции. И чтобы особенно не разговаривать. Да и то, за столько лет дружбы нам уже не обязательно было и разговаривать, чтобы чувствовать друг друга. Сашка, по-моему, даже глаза прикрыл. На пиве сосредоточился. Жена его, как всегда, возилась на кухне – даже такого частого гостя, да, в общем-то даже и не гостя, а почти что члена семьи, она считала своим святым долгом накормить чем-то вкусненьким, на что она большая выдумщица и мастерица. Так что запахи до нас доносились волшебные. Лепота…

Тут на пороге возник Сашкин отпрыск – юное двадцатилетнее чудо по имени Игорь.

– Отец, дядя Коля (это я), – зашел попрощаться.

– Ну, и куда это ты намылился в таком изысканном виде, сынок? – поинтересовался Сашка.

Надо сказать, что ребенок и впрямь выглядел исключительно солидно – в темной тройке при галстуке и в сияющих коричневых туфлях.

– Да сегодня руководство дает прием в честь приобретения какой-то европейской фирмы и просили выглядеть формально. Пропустить нельзя.

Игорь только недавно был принят на работу солидной финансовой компанией и пока еще относился к своим рабочим и внерабочим обязанностям со всей серьезностью неофита.

– Хорош! – с видимой гордостью констатировал отец. – А туфли так просто шик!

– Ну уж шик, – не согласился Игорь, – самый обычный «Кларкс», и даже не слишком дорогой. А не какой-нибудь там «Лобб» или «Берлути». Экономно живу. Но выглядят вполне прилично. Ладно, откланиваюсь.

Игорь вышел. Сашка несколько мгновений смотрел ему вслед. Потом лицо его как-то погрустнело и затуманилось, и он, не глядя, как слепой, протянул руку назад к столику с пивом, пытаясь нащупать очередную бутылку.

– «Графиня изменившимся лицом бежит пруду»,– прокомментировал я. – Чего это с тобой вдруг сделалось?

Сашка немного помолчал, а потом грустно сказал:

– Нет, ты можешь себе представить – «Кларкс», «Лобб», «Берлускони» – то есть «Берлути» этот! Я слов этих и сейчас-то не знаю, а уж в его годы – только «Скороход» да «Парижская Комму-на»… А им всё как будто так и надо.

– Ну а что ты хочешь? Времена меняются, и люди меняются вместе с ними. Не то что наше послевоенное поколение. И зарабатывает к тому же, а не у родителей клянчит. Так что дай ему Бог.

– Оно, конечно, – и Сашка запечалился еще больше.

– Да что на тебя эти туфли так подействовали, в конце концов! Пусть хоть и «Кларкс», которого ты не знаешь.

Сашка еще помолчал.

– …Ты знаешь, вот сейчас вдруг вспомнил. И не думал даже, что где-то в голове это хранилось. А на туфли поглядел – оно тут как тут. Будто вчера или даже сегодня утром было. Я ведь рассказывал тебе – отец после войны недолго прожил. Точь-в-точь, как я читал у кого-то, уже не помню, – «Мы не от старости умрем, от старых ран умрем». Вот и умер. Так что мать нас с братом младшим одна тянула. Как сейчас понимаю, пупок рвала, только чтобы у нас всё, как у людей, было – одеты, обуты, сыты. Мы ее дома почти и не видели – с одной работы на другую. Только записки оставляла – что к обеду разогреть, а что к ужину. Разве что когда нам надо было гардероб обновлять – а росли мы оба быстро, так что даже сносить одно не успевали, а уже надо другое покупать, – тогда она воскресную прогулку по магазинам устраивала. Вот и тогда – зима на носу, а оказалось, что мои прошлогодние зимние ботинки на ногу уже не налезают – выросла нога за лето. Хорошо, ботинки младшему пойдут, ну а мне-то всё равно надо. Так что пора в обувной. А тут такое дело, мы с ребятами из класса накануне вечером стояли у подъезда, трепались, как обычно, а мимо нас Антон Иваныч шаркает из соседнего подъезда. Он с войны вернулся контуженным и слегка не в себе. Чуть что – на людей кидается. Мы его «Антон Иваныч сердится» звали – фильм такой старый был. Ну вот, шаркает он, а на нем уже ботинки зимние – уродливые такие, какой-то войлок, к галоше кнопкой пристегнутый. Мы дождались, пока он подальше отошел, и стали хохотать – что за ужас он на себя напялил. Какой-то стариковский кошмар, хотя сам-то он еще совсем не старый был. Скорее, как отцы… у которых они еще были. Ну, похихикали, похихикали, потом про что-то другое заговорили. Но эти ботинки у меня перед глазами так и стояли. «Прощай, молодость» их еще называли. Как можно такое дерьмо делать – мне тогда такой вопрос в голову и не приходил, а вот как такое дерьмо можно добровольно на себя напялить – пришел. И когда мать меня в магазин повела, я только и думал, чтобы вот такие ботинки не подвернулись. Ну, как ты сам понимаешь, именно они целую полку и занимали. И цена у них, как сейчас помню, была девять рублей пара. Мама тут же за них и схватилась.

– Смотри, сынок, – говорит, – и зимние, и теплые, и цена хорошая. Давай примерять.

Ну, сел, как приговоренный, на лавочку, примерять. Примерил. Как раз, даже немного свободные – на вырост, значит.

– Вот и хорошо, – улыбается мама, – значит, берем, и вопрос решен.

А я сижу, и глаз от пола поднять не могу, и слова вымолвить. Разве она сама не видит, какое уродство. А еще как меня ребята в классе и у подъезда засмеют. А мне пятнадцатый год – как тогда насмешки чувствуются! Так и молчу и слезы глотаю.

– Ну чего голову повесил, – слышу мамин голос. – Не нравятся, что ли?

Неужели, думаю, и сама увидела, какой ужас и какие стариковские. Поднимаю глаза, чтобы подтвердить, что ни за что эти ботинки не надену, и вижу, как мама на меня с жалостью смотрит и улыбнуться пытается, только улыбка какая-то не своя получается.

– Ладно, посмотрим, сколько мы еще добавить можем, чтобы что-нибудь получше найти, – и в сумку лезет.

А чего там лезть-то? Еще вчера вечером, когла она меня попросила записную книжку ей из сумки принести, я видел, что в открытом кошельке только и лежало, что две пятерки, трешница и рубль – как раз, чтобы после ботинок хлеба, масла, молока и пельменей две пачки нам на воскресный семейный ужин купить. Какие там «получше»…

И вдруг помимо своей воли говорю совсем не то, что хотел:

– Да что ты, мам, отличные ботинки, и мне в самый раз, и теплые. Берем, конечно.

Вижу – у мамы слезы на глазах, но снова улыбается. И теперь – по-настоящему. Прижала голову меня сидячего себе к животу и добрую минуту не отпускала. Наверное, чтобы я слез ее не видел. Так и купили.

– Ну и смеялись ребята? – спросил я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Да нет, не особо. Может, день-другой подшучивали – даже не запомнилось, а потом и это прошло. А я их еще года два, а то и три, носил – нога больше почти и не росла. Так что малой кровью себя человеком почувствовал. Точнее, я сам не очень понимал, как именно я себя чувствовал, но понимал, что правильно сделал. Вот так.

– И молодец, – говорю я, – только что было, то было. И отрезало. И парень у тебя хороший. Пусть даже и про «Лобб» знает.

– Хороший… Хороший…

Сашка опять помолчал.

– Маму жалко…


"Новый журнал"  2020 г. № 298

https://magazines.gorky.media/nj/2020/298/rasskazy-518.html

Человек из Дома отдыха

Я вырос в Доме отдыха. У меня родители там работали, в моем паспорте так и написано - "Место рождения: "Дом отдыха Полушкино".

Папа был семикратный лауреат всесоюзных конкурсов массовиков-затейников. Семикратный! Он был ярым противником всяких дурацких развлечений типа бега в мешках и кормления сметаной.

Он всегда говорил: "Нельзя унижать личность человека так, чтобы над ним все хохотали".

В шесть лет я познал первые настоящие аплодисменты, меня отец взял работать в свой номер.

Я вообще счастливый, потому что не понимал, как мы плохо жили. О многом не догадывался, меня все устраивало.

У нас было полное отсутствие быта, мы вчетвером жили в шестиметровой комнате, я спал на стульях, связанных платками.

А потом, когда нам дали двенадцатиметровую комнатку, к которой была пристроена девятиметровая террасочка, нам это казалось настоящим чудом.

То, что не было водопровода, туалета и прочих благ - нас не волновало вообще.

Моя первая осознанная мечта - быть конюхом, у нас в Доме отдыха была лошадь, я ее обожал. Я каждый день ей приносил хлебушек, сахарочек, яблочко, лошадка брала мои подношения своими бархатными губами и смотрела на меня благодарными глазами.

У нас с ней была большая любовь.

Меня в детстве распирало на многие вещи, больше всего я мечтал научиться живописи и играть на рояле. Но ни тому, ни другому так и не научился.

1964 год, вся страна бредила космосом, половину мальчишек называли Юрками. Что я мог делать? Конечно, строить ракету. Закончил техникум и пошел токарем на завод, который работал на космос.

А потом понял, что каждый день вставать в семь утра и бежать на заводскую проходную - это совсем не мое.

Боря захотел связать свою жизнь с кино, и пошел работать на "Мосфильм" грузчиком.

Шла работа над картиной "Преступление и наказание", все интерьерные сцены которой снимались при мне. Съемочная группа полюбила тихого, начитанного мальчика Борю Грачевского.

Я счастлив был выполнять поручения протереть пол, подвинуть декорацию или оторвать кусок стены.

Помню, что грузчик Грачевский безмерно удивлялся, как это режиссер Кулиджанов сумел выбрать актеров именно тех, которых я себе и представлял, читая роман "Преступление и наказание".

Я очень хотел с артистами поговорить и начинал разговоры.

Мог спросить Копеляна: "Ефим Захарович, что у вас за трубка?.." Он начинал со мной разговаривать. Для меня это было самым настоящим наслаждением. Я этими разговорами напитывал себя.

"Ералаш" придумал ребенок

На меня очень большое влияние оказал Александр Хмелик, мы с ним вместе создавали "Ералаш".

Он научил меня смотреть на жизнь глазами Хмелика. Научил для детей делать так, чтобы было интересно и взрослым. Поверьте, это непросто.

У него была гениальная фраза: "Не талантливо". Вроде все есть, а не талантливо.

Кстати, название "Ералаш" придумала дочка Хмелика Маша.

Меня из директора "Ералаша" его художественным руководителем сделал Александр Хмелик. Он был моим последним учителем.

Я безумно обожаю все смешное, знаю три миллиона анекдотов. Раз вы столько лет смотрите "Ералаш" и смеетесь, скажите, это смешно или нет?

И до сих пор во мне сидит какой-то двенадцатилетний пацан, главный редактор моей души.

У этого пацана есть одно очень интересное качество: он не стареет, все время меняется. Потому что все время меняется зритель, меняется отношение к жизни.

Меняется форма юмора, он становится жестче.

Успех "Ералаша" был заметен сразу, как только вышли первые выпуски. К нам очень тепло отнеслись в Министерстве культуры, когда мы приносили туда новый "Ералаш", собиралась вся редактура. Это очень важная деталь.

Одним из самых интересных моментов было, как мы с Александром Хмеликом рождали песню для "Ералаша". Сочинили простейшее стихотворение "Мальчишки и девчонки, а также их родители, веселые истории увидеть не хотите ли?".

Композиторы разного уровня писали нам музыку. Нам больше всего понравился вариант, который написал Алексей Рыбников.

Елена Камбурова записала песню детским голосом. Никто не ожидал, что Камбурова своим басом может петь детским голосочком. Записали, нам все очень понравилось!.. Прошло много лет, потребовалось песню переписать в цифровом формате. Но у Камбуровой к тому времени голос уже стал иным и не смогла она песню спеть как когда-то.

Нашли тринадцатилетнего мальчика Сережу Лазарева, он замечательно все спел с одной девочкой. Теперь этот вариант песни живет и звучит перед показом новых серий.

Когда легче работалось? Однозначного ответа нет, в советское время были одни проблемы, сейчас другие. Тогда меня заставляли работать только со штатными сотрудниками киностудии.

А сегодня деньги стоят во главе всего, это очень плохо. В советское время "Ералаш" принимал заместитель министра культуры СССР, сейчас я никого не могу уговорить посмотреть новые программы. Убивают фразой: "Что я, "Ералаш" не видал?" Просматривает восьмой редактор с пятого ряда. И все!

Трудно ли работать с детьми? Трудно найти тех, с кем легко работать.

Я через пару минут общения вижу, будет этот ребенок работать или нет. И не ошибаюсь.

Грань похвалы

Был у меня такой период в жизни, когда я стал в глаза людям говорить все, что о них думаю. Запросто мог сказать человеку: "Ты негодяй" или "Ты подлец". Потом я, разругавшись вдребезги, начинал понимать, что так себя с людьми нельзя вести... Теперь больше никогда так не поступаю. Просто стараюсь не общаться с этим человеком.

Я знаю, что какая-то часть людей меня за что-то ненавидит. Я не знаю за что, но ненавидит…

Девяносто процентов моих коллег считают, что я занимаюсь абсолютной фигней, ерундой, и вообще не достоин ничего. А то, что меня знают, узнают и любят - для многих просто возмутительно.

Был когда-то замечательный скандал какой-то, чиновник сказал Гурченко: "Людмила Марковна, как вы можете так жить? Вас же, кроме народа, никто не любит!"

Вот и меня тоже: кроме народа, никто не любит. Знаю, что от меня нос воротят режиссеры, которые считают себя великими, и организаторы всевозможных кинофестивалей. Которые тоже считают себя большими мастерами кино.

Иногда бывают случаи страшно неловкие. Как-то мы летели из Благовещенска, ждали самолет, и все от скуки слонялись в аэропортовском буфете. Ко мне подходит пара - мужчина с женщиной - говорят: "Мы вас так любим, так уважаем. Примите от нас килограмм икры, и вот вам бутылка коньяка!"

Надо было видеть лица моих коллег, они меня чуть не убили. И таких историй у меня немало.

Но зато я с наслаждением звоню знакомым, и говорю: "Видел тебя в последней роли, замечательно сыграл. Умница, мне так понравилось". "Прочел интервью с тобой. Слушай, так здорово". "Прочел твою книгу. Ты, знаешь, очень приятно". "Был у тебя на спектакле. Офигеть!"

Когда к тебе бросается народ и благодарит - это одна история. Но когда твои коллеги говорят добрые слова - это иная грань похвалы и важности, она безмерно ценная и более редкая, чем комплименты от зрителей.

Понимаешь, человеческая природа такая. В ядре жизни эго, "я".

Эти вечные: "Я тебе спою" - "Да подожди, я сам тебе спою". "Ты послушай" - "Нет, ты послушай". "Что мы все обо мне да обо мне. Давай о тебе. Ну, как ты ко мне относишься?"

Единых рецептов нет

Трудно ли жить с молодой женой? Мне потрясающе с ней, мы обогащаем друг друга взаимоотношениями, мне очень близко ее отношение к этой жизни. Она меня очень любит, поэтому у нас очень интересные, надеюсь, честные отношения. Я счастлив, что пройдя через всякие перипетии, я имею рядом абсолютно бескорыстного, нежнейшего человека. Учитывая, что мое здоровье дало совсем страшные трещины, она готова мне помогать во всем. Мне уже трудно порой обходиться самому, после всех операционных дел, которые произошли со мной.

Есть у меня одна боль: с дочкой от первого брака так и не наладились отношения. Уже пятнадцатый год идет нашему необщению.

Даже с бывшей женой бывают периоды общения, а с родным ребенком нет.

Мне очень больно, потому что я столько вложил в эту девочку до ее двадцати двух лет. Я за ней смотрел, двигал, помогал ей, направлял туда, где надо. Делал все, чтобы она как можно больше понимала в жизни.

Если она мне позвонит и скажет три всего три буквы: "пап", я тут же все брошу и прибегу к ней.

Конечно, ее в какой-то момент можно было понять. Все очень сложно, не хочется сейчас это все расковыривать. Это не только уход мой из семьи, все глубже и сложнее.

Но я готов все забыть. Потому что возраст мой большой, любовь и уважение к ней остается. Скажу честно, мне страшновато, что я уже привык жить без дочки…

У меня есть замечательный сынок, Филипп, ему всего несколько месяцев. Чудо, с улыбкой от уха до уха! Ответственно ли в немолодом возрасте рожать детей? Это трудный вопрос, ты залез в такие дебри…

Конечно, поздновато заводить детей. Я должен ее довести хотя бы до взрослости. А какие гарантии, что я успею это сделать? Никаких. (Молчит, вздыхает…)

Но дите, которое у меня есть, с каждым днем взрослеет, и мне с ним все интересней и интересней…

Трагична ли разновозрастная любовь? Она разная. Я всегда ссылаюсь на своих отца и мачеху. Они прожили двадцать пять лет в любви. Отца скоро двадцать лет как нет, а мачеха на год моложе меня… Она до сих пор раз в неделю ходит к отцу на кладбище, и у нее никого после него не было. Единых рецептов в жизни нет, и не будет никогда!

Люди рождаются, живут, и уходят из этой жизни по-разному. Кто-то до смерти неисправимый оптимист и жизнелюб, кто-то нет. Мой отец к старости совсем разболелся, разворчался. Но он до последнего дня оставался мужчиной, Помню, лежал в больнице, был совсем слаб, а мне говорил: "Тут такие медсестры! Ты не представляешь, какие у них фигурки!"

Я видел разного отца, который сначала начал гордиться мной, потом стал ревновать немножко…

Он же все-таки был артист. И я его прекрасно понимаю. И не осуждаю. Боже сохрани!

Живу с Богом в себе

Я прошел через многих великих режиссеров, год с Шукшиным работал. Какой мой Шукшин? Он был удивительный человек.

Он часто вынимал тетрадку и судорожно в ней что-то писал. У него что-то щелкало, и он писал эскизы к своим рассказам.

Он был корневой самородок, на моих глазах в кадре работают пять великих артистов. Все фальшивили, один Шукшин жил в кадре. Не играл, а жил. Из этой породы был и Иван Лапиков.

У всех свой путь.

Я один раз видел уникальнейший случай. Перед самым Новым годом в Доме кино показывают картину "Ирония судьбы", и весь зал забыл, что надо бегать, доставать огурцы, думать, где встречать Новый год, и кто режет салат? После окончания картины все стояли, минут десять хлопали, не останавливаясь. И это при том, что художники очень ревнивы к успехам коллег. Больше триумфа, чем тот обвал аплодисментов в Доме кино, я не встречал.

Вообще Эльдар Рязанов замечательно строил свое имя, обкладывая себя талантливыми людьми. Обладал потрясающим пиаром, как сейчас говорят, а характер у него был тяжелейший.

Художнику важна похвала от художника, которого ты ценишь и безмерно уважаешь. Мне такой бриллиантик оставил Сергей Михалков.

Наша последняя встреча с Сергеем Владимировичем Михалковым была удивительна. Мы с ним встретились в Доме литераторов, он был старенький, ему было девяносто три года. Идет по коридору, еле-еле передвигает ноги. "Здравствуйте, Сергей Владимирович",- говорю я... "Здрав-ствуй-те!",- в своей манере отвечает он.

Говорю загадочную фразу: "Сергей Владимирович, а флаг, который "Фитиль" поднял, "Ералаш" гордо несет дальше"... Он фокусирует внимание, понимает, что это я, говорит: "А "Ералаш" лучше "Фитиля". Флаг вам в руки". В одной фразе какая простейшая, тончайшая вещь для меня.

Иногда бывают слова, которые так западают куда-то глубоко и остаются в этой глубине навсегда.

Не бегу, а степенно шагаю

Гормональное состояние в творчестве особенно сильно действует. Большая, к сожалению, часть тех же режиссеров с годами сворачивает. Есть определенная часть людей, которая может свою гормональность протягивать до любого возраста.

Понимаешь, я сегодня по жизни уже не бегу, а степенно шагаю. Я сегодня по-настоящему влюблен в эту жизнь, мне она интересна как никогда раньше.

Мне интересно все, что происходит. Я в свою жену очень влюблен. По-настоящему. Я буду ее безумно любить до конца своей жизни.

Был ли я уверен в том, что буду всегда любить свою первую жену? Да, когда первый раз женился, тоже был уверен, что однажды и навсегда. Но тогда мне был двадцать один год, и я с первой женой прожил тридцать пять лет. Это срок.

У каждого душа своя, свой поворот в душе, своя резьба… - совпало или не совпало. По-другому не бывает.

Я рассуждаю так: главное - не сколько тебе, а главное - как тебе. И еще: молодость всегда прекрасна, сколько бы тебе лет ни было.

Я не знаю, сколько мне лет. Меня вообще это не интересует. Чисто технически я знаю свой возраст, естественно. Но меня это не останавливает.

Знаешь, когда мне поставили тяжелый, онкологический диагноз, я вдруг себя поймал на том, что я стал говорить, как Петя Ростов в "Войне и мире": "Я же такой добрый, хороший человек, за что меня? За что?" Потом я свыкся с этим и сказал: "Надо бороться". И борюсь. В какой-то момент поймал себя на том, что умирать не страшно.

Главное - бороться

Есть ли что-то за чертой? А черт его знает. Не знаю. Легенд тьма на эту тему. Не хочу даже думать. Гениально сказал мой любимый писатель Милорад Павич. Он сказал: "Уши и нос растут при жизни. А волосы и имя и после смерти…"

Помнишь, как у Высоцкого: "Мне есть, что спеть, представ пред Всевышним…" И мне уже тоже есть.

Я, тоже переживал, думаю: ну и на кой черт живу? Девяностые годы, страна развалилась. Кому я нужен? Зачем прожил, что я сделал? Я себя ловил на том, что я как шукшинский герой из рассказа "Думы". Председатель колхоза, который все время думал, что скажут на его похоронах?

Я тоже задавал себе вопросы типа: зачем я жил? Что я сделал? Но потом все соединилось, я стал понимать, мне есть, что спеть. Но мне хочется сделать как можно больше, чтобы мой след не исчез, как инверсионный след от самолета. Чтобы осталось то, что я сделал…

Помнишь, как у Булгакова: "Рукописи не горят". "Ералаши" мои не горят, они все живы. Хорошие, плохие, удачные, неудачные, они живы.

От жизни хочу только сил. Сил для того, чтобы хватило на все. А их больше не становится, недавно поймал себя на мысли, что я с наслаждением уезжаю на дачу, но только на два дня. И эти два дня я там ничего не делаю. Раньше такого ничегонеделания не было. Часы оттикивают свой ход, и ничего с этим не поделать. Это надо понимать и принимать благодарно.

Борис Грачевский родился в 1949 году, художественный руководитель детского киножурнала "Ералаш". Обладатель приза "Золотой Овен", двукратный обладатель "Золотого Остапа".

Автор сборника юмористических изречений "Идиотизмы". Заслуженный деятель искусств РФ. Умер 14 января 2021 года в реанимации одной из московских больниц от осложнений, вызванных вирусом COVID-19.

https://rg.ru/2021/01/15/chto-boris-grachevskij-govoril-o-rabote-i-o-liubvi.html

Город расположен в ста двадцати километрах от Таллина и в семидесяти восьми морских милях от Хельсинки, на берегу Финского залива. Город чужой — Эстония потому что. Эстония — чужая, нерусская страна. Улицы шероховаты, уступами, к морю. Дымит завод строительных материалов, средний уровень образования работниц — 4,5 класса.

Всякое сердце любого русского человека, каковым являлся Борис, тревожно защемило бы, если в окне автобуса показались (что и случилось) куски плоской чужой пахоты, останцы некогда могучих дубовых рощ — сквозь восковку, тумана ли, измороси, моросящей сочащейся влаги: осень на дворе, и тоскливо на сердце в пасмурный день, когда клеклые листья липнут к подошвам, горизонт белес и хочется повеситься в лесу совершенно и навсегда, дабы не участвовать во всей этой ландшафтно-метеорологической пакости.

Сирью Сийг глупые дети звали в школе «эСэС» — она закончила четыре класса и в пятый идти отказалась: семилетка была только в городке, и ей страшно было жить в интернате среди чужих детей. Отец и мать колотили ее, но она забивалась в угол и подолгу стояла там, всхлипывая и посасывая указательный палец. Родители оставили ее в покое. Она пасла телят и пекла хлеб. А что она еще делала, что ела, пила, о чем думала — Борис не мог догадаться: он плохо знал быт послевоенной эстонской деревни. Сирье было тридцать два года, пятнадцать из них она посвятила процессу сушки кирпича в сушильном цехе завода строительных материалов. Работала она хорошо, и ее кандидатура была признана достойной заводской Доски Почета. Фото Сирьи уже который год висело на заводской Доске Почета. У нее было милое, чуть-чуть поросячье лицо, и на фотографии она вышла очень веселая. Двенадцать лет назад Сирья была невестой. Муж ее, Сулев, моторист рыболовецкой артели, тоже очень хотел жениться на ней. В субботу он не утерпел. Все кончилось слишком быстро, чтобы Сирья могла что-либо понять или по крайней мере испугаться. В воскресенье на него наехала автомашина, за рулем которой сидел пьяный. Сулев умер, не приходя в сознание, и свадьба не состоялась. Родственники Сулев а не признали Сирью своей, и она не смела появляться у них на хуторе, среди заболоченных низин и мокрого леса. Она не забеременала. У нее никогда не было детей.

Лавиния Левенбук не была еврейкой и она не была немкой. Она была эстонкой. Отец Лавинии, Иван Левенбук, не был евреем, немцем или эстонцем, потому что он был русский, но он исчез еще до рождения Лавинии, дочери подавальщицы из военной столовой. Ребенок рос рослым и смышленным, но в возрасте двенадцати лет с Лавинией случилось нечто вроде слабоумия: она перестала говорить и лишь хихикала в ответ на участливые расспросы матери и врачей. Девочка раздевалась догола и, пользуясь отсутствием вечно занятой матери, подолгу смотрела на себя в зеркало, бесстрастно и строго, не испытывая при этом никаких чувственных ощущений. Она полностью выключилась из жизни. Она закончила пять классов. Ей было шестнадцать лет, когда мать ее, пятидесятидвухлетняя Стелла, умерла от аневризма аорты. Стелла тогда работала в ресторане «Якорь». Поднос выпал из ее рук, дорогие кушанься разбились и погибли. Люди жалели ее — она была неплохая женщина, хороший товарищ… Лавиния поступила на завод строительных материалов и снова стала разговаривать. Иногда она плакала, вспоминая доброту покойной матушки. Она вышла замуж за экспедитора завода, пожилого рыжего мужика, и постоянно ему изменяла. Ей казалось, что в этом нет ничего особенного, временами она сладко задумывалась о том, что это нужно, полезно и очень хорошо. Хорошо всем. Все рады, что Лавиния изменяет мужу. Муж никогда об этом не узнает, и это тоже очень хорошо. Давайте считать, что двадцатилетняя Лавиния была счастлива.

В прошлом году ЦК компартии республики принял соответствующее постановление^[2], и в город прибыла небольшая геологическая экспедиция, которой вменялось в обязанность провести весь комплекс изысканий под строительство нового гигантского завода строительных материалов или, если выражаться еще точнее, для целей реконструкции бурились эти скважины и брались на анализ пробы грунта из шурфов, потому что преобразовано должно было быть старое обветшавшее производство, пережившее буржуазно-демократическую республику, фашистскую диктатуру, оккупацию страны немецко-фашистскими захватчиками и счастливое послевоенное развитие в семье других братских народов, проживающих на территории СССР. С экспедицией в город приехал Борис. Борис был начальником экспедиции. Борису было тридцать шесть лет, и он родился в городе Ереване, но считался чистокровным русским, хотя и имел небольшую примесь еврейской крови.

Бурную молодость свою он провел в Московском геологоразведочном институте, работал в Средней Азии (Таджикистан, Туркменистан, Узбекистан, Казахстан), на Севере (Норильск, Воркута, Мурманск), на Дальнем Востоке (Чукотка, Улан-Удэ, трасса БАМа), на Юге (г. Махарадзе, Грузия; г. Дашкесан, Армения). Под Свердловском он случайно видел пленного американского шпиона, летчика Пауэрса, в Новочеркасске оказался свидетелем трагических событий, в Минусинске у него жила жена, с которой он развелся, в Сочи его застала холера, и он полтора месяца провел в карантине с известным поэтом В.Е., порядочно ему надоев; в Хорезме его ударили ножом за то, что он в пьяном виде сделал пальцем знак ^[3]; в Красноярске он встретил татарку, которая, когда дело дошло до «отношений», оказалась без трусов, на Урале он хотел вступить в партию, но его не приняли, не было кворума, в городе Алдане он получил почетную грамоту и ценный подарок. Он устал от державы, но не хотел ее покидать, смутно томясь предчувствием еще более удивительных приключений, встреч, которые могли бы всерьез озадачить его. Он не хотел умирать.

Сирья немного рассказала ему о себе. Она думала, что он проводит ее, ей было страшно на темных улицах маленького городка, но она крепилась. Она сказала, что у нее все было надорвано двенадцать лет назад, и ей, должно быть, будет очень больно. Увлеченный, присматривающийся к себе, он не слушал ее. Она застонала, но не вскрикнула.

Лавинию привел к нему на Пасху разведенный рогоносец Юрочка. По телевизору играл ансамбль. Было очень весело. На столе стояло много бутылок вина, жареное мясо жирноватое, сыр «Российский» и колбаса. Водку запивали водопроводной водой.

Лавиния не произвела на него особого впечатления. Он не поручился бы даже и за то, что она ему нравится. Лавиния носила красный брючный костюм и выглядела старше своих лет. Юрочка плакал. Остались одни, и Борис с остеревенением набросился на Лавинию. Девушка хихикала и торопливо помогала ему. Вскоре рассвело, и она отправилась домой.

Странным было поведение Сирьи, могущественным ее влияние на Бориса. Он совершенно прекратил встречи с Лавинией, встречаясь с ней всего лишь раз или два в месяц, а то и реже. Тем временем наступила зима. Румяные эстонские школьники хором кричали «Хеад уут аастад!»^[4]. Прохожие ласково глядели на них. В каменном низеньком магазине «Мордобойка» пьяная рожа в белом халате продавала вишневый ликер. По улице шел геодезист Федька с кирзовой полевой сумкой на боку и в кирзовых же сапогах. Мороз крепчал. Борис поманил Федьку.

— Ты почему третий день дома не появляешься? — спросил он.

— Пошла бы она, пошла бы она, пошла бы… — сплюнул геодезист.

— Твоя баба просила выдать ей твою зарплату. Я ей не дал твою зарплату, — сказал Борис.

Лавиния с мужем, нарядные и взволнованные, шли по серой улице в гости, а вечером того же дня Борис разговаривал с Сирьей. Он рассказал ей о том, что посетил несколько разговорных уроков в эстонской школе: райком рекомендовал делать это всем русским и всем другим национальностям, не говорящим по-эстонски. Но сейчас, пояснял Борис, сейчас я очень загружен работой и я не смогу посещать эти уроки, хотя мне очень хотелось бы, потому что я уже выучил много эстонских слов… Сирья молчала.

— РАКомендую, — острил Борис.

Сирья молчала, а потом стала одеваться, так как через час начиналась ее рабочая смена. Если Сирья работала в ночную смену, то она приходила к Борису вечером, если утром работала — приходила ночью, если вечером — приходила в обед. Начинала одеваться всегда за час до рабочей смены. Жуткая или смешная наша жизнь? Кто ответит?

— Ты не выйдешь на улицу? — спросила она.

— Ты не будешь на меня сердиться, если я не смогу этого сделать? — спросил Борис.

— Нет, нет, — сказала она и ушла.

Борис не знал, как называется цех, в котором она работает. По его представлениям этот цех должен был называться сушильным. Сирья надела отвратительную брезентовую робу и сразу же стала отвратительной, бесформенной и бесполой. Она спросила подругу:

— Скажи, если мужчина не использует презерватив, от этого всегда бывают дети?

— Нет, не всегда, — подумав, ответила подруга. — Но лучше все же что-то использовать. Можно использовать, это называется «колпачок», можно использовать спираль, это называется «спираль»…

— Спираль? — спросила Сирья.

— Спираль, — повторила подруга.

— Спираль? — переспросила Сирья.

— А может, ты хочешь ребенка? — заглянула ей в глаза подруга.

Сирья зарделась. Лавиния работала в том же цехе, но их смены никогда не совпадали. Лавинии казалось, что она забеременела. Забеременела от мужа. Лавиния с наслаждением думала о том, что у нее будет ребенок. «Он станет рыбаком», — думала Лавиния. Лавиния ошибалась.

Так прошла зима. Однажды Сирья сказала Борису, что она в него сильно влюблена. Борис не понимал, что именно она имеет в виду, и Сирья долго поясняла свои слова. Она говорила о том, что поток любви захватил ее, и ее медленно разворачивает, чтобы нести по течению. Но она еще в силах выплыть, в силах бороться с течением, она пока еще может одолеть течение и выбрать себе безопасное место для плавания. «Я для вас игрушка, Борис! Вы играете мной, я боюсь в вас влюбиться совсем. Совсем, совсем, совсем…» — печально говорила она, целуя Бориса и гладя его мужественное лицо, обезображенное красивым шрамом. Малообразная речь ее закончилась сообщением о том, что она увольняется с завода строительных материалов и уезжает в город Пыльтсаама, тридцать два километра от железнодорожной станции Йыгева, где будет жить у родных на хуторе, а работать поступит на знаменитую фабрику пыльтсаамской горчицы, и что она уже две как недели подала законным порядком заявление об увольнении, отработала положенные, согласно КЗОТу, двенадцать дней, и завтра, а вернее даже сегодня, рано утром, она возьмет свой тяжелый чемодан и сядет на рассвете в междугородний автобус, который своими желтыми фарами прорежет туман. Чемодан уже собран. Она прощается.

Борис растрогался и сначала хотел проводить ее по темным улицам маленького городка, но потом решил не ломать традицию и заснул, предварительно договорившись с Сирьей, что он подойдет к автобусу и поцелует ее на прощанье.

Он проснулся пятью минутами позже того времени, когда еще можно было успеть выполнить обещанное. За окнами совсем рассвело, но плотный белесый туман скрывал все видимые предметы на расстоянии десяти-двадцати метров. Запрокинув голову, Борис напился теплой воды из носика эмалированного чайника. Он вышел на улицу, направляясь к морю.

В городке было совсем тихо. Он шел мимо почты, видел выставленный в окне громадный рекламный конверт с портретом какого-то сердитого человека и надписью, поясняющей, что этот человек Эдуард Сырмус^[5].

Каменные низенькие дома. Кирха. В тумане. Тени дымящихся труб завода строительных материалов. Сырмус.

Дорога вела к морю. Он миновал кладбище. Лес. Обрыв. Мостик. «Глинт, это называется глинт»^[6], — вспомнил он свою специальность. — Вдали белел маяк.

На берегу появилась Лавиния. Она молча смотрела на Бориса, но он, отрицательно покачав головой, вошел в воды мелкого залива и зашагал по направлению к Финляндии. Вскоре его остановил эстонский пограничный катер. Врачи сочли, что случившееся являлось суицидальной попыткой и, продержав больного определенное время на больничной койке, с миром отпустили его.

Юрочка повесился. Муж избил Лавинию. Лавиния развелась с мужем и эмигрировала в Швецию, где у нее обнаружились родственники по отцовской линии. Сирья написала Борису письмо. Борис уехал в Москву и там женился на женщине с ребенком. Следующей весной она умерла от родов. Борис воспитывает сына и приемную дочь.

Ибо жизнь не кончается. Все — бессмертны. Никто никогда никуда не возвратится.

Из сборника "Веселие Руси"


https://flibusta.appspot.com/b/508485/read?qjORUCxF#t34

Начало см.  https://zotych7.livejournal.com/2282562.html и далее в архиве

Раздел III
Петербургские квартиры

Начало см. https://zotych7.livejournal.com/2328174.html


Короткая проза

Дети

* * *

М. каждый день приходил на камни с удочкой… Ещё издали он увидел на его привычном месте девочку лет десяти-одиннадцати. Но раздражения в связи с вторжением в его «владения» у него почему-то не возникло. Девочка брызгалась на маленькую чёрную козочку водой. Ещё две взрослые козы щипали траву на берегу. Три «капры», по-местному: Стелуца, Марта и маленькая чёрная Чернушка. Козочка не хочет уходить, ловко скачет по камням. М. подошёл ближе. Девочка посмотрела на него снизу вверх и смущённо улыбнулась. Потом стала брызгать водой на себя. Прибежала её сестра: «Лина! Лина! Иди сюда!» Сестру звали Таня. Она явно цыганских кровей, примерно одного с Линой возраста. Совсем не похожа на Лину, хотя та тоже смуглая, с тёмной косой до пояса. Но у Тани смуглость и черты лица индийско-цыганские. Лина большеротая, миловидная, улыбчивая. Таня — деловая, взялась за козьи привязи и потащила Стелуцу и Марту в гору. Козы не идут, а она их тянет. Её уговоры перемежаются иногда руганью: «Блядь, блядь!..» Лина же, беспечная, занимается только Чернушкой и маленькой, абсолютно дружелюбной к чужому М. дымчато-серой болонкообразной собачонкой. При этом Лина ещё что-то напевает, не откликаясь Тане. На Лине чёрный жилет и чёрные шорты. В косу вплетена красная мятая лента. Когда она ушла с козой и собакой, М. показалось, что он понял причину её смущённой улыбки и брызгания. На земле между камнями осталась маленькая кучка. М., прежде чем расположиться с удочкой, поддел её сапёрной лопаткой для копки червей и отбросил в кусты ивняка. Через какое-то время М. опять увидел Лину и Таню. Они купались невдалеке. Их голоса были звонкими и беззаботными, уже не было и в помине деловитого недовольства Тани. М. теперь уже не мог определить, кто из них кто. Обе — загорелые, в белых трусиках, прыгали с разбега в воду, проплывали немного, бултыхая ногами и смеясь гулко и звонко. На дне их смеха, как в колодце, что-то иногда звякало, как колодезная цепочка звякает о ведро. Потом с высокого берега их окликнул мальчик лет четырнадцати. Но они еще некоторое время продолжали плескаться, а мальчик терпеливо ждал. На него М. едва взглянул, занятый своей удочкой. Потом М. еще раз увидел Лину, шедшую по краю обрывистого берега мимо него. Она что-то напевала. У песни был явно какой-то фольклорный мотив, а слов нельзя было разобрать. М. смотрел, оглянувшись, на неё какое-то время, пока не осознал, что и она смотрит в его сторону, и отвернулся.

* * *

Маленький рэпист. В соответствующем наряде: косынка с черепами. Даже походка у него рэпистская, дёрганая, пританцовывающая. Ему лет семь-восемь. И уже законченый рэпист. Это-то удивительнее всего. Ведь в рэписты, алисинцы и пр. вступают лет в одиннадцать-тринадцать. Это как если бы вместо жёлтого нормального цыплёнка вылупился вдруг из яйца маленький, но уже внешне законченный петушок, с перьями, шпорами, гребешком, свисающим набок, с настороженным, пожилым взглядом карих круглых глаз.

* * *

Бесконечная по ощущениям юность. Можно, кажется, бесконечно долго приближаться, как математическая кривая, к некоему пределу. Который потом и не замечаешь, как переходишь, и всё оказывается уже давно позади. А пока все на тебя торжественно, восхищённо смотрят, прячут улыбки, будто тебе предстоит что-то необыкновенное, о чём они знают, пережили это и теперь радуются за тебя, потому что ты уже созрел для этого.

* * *

В двух шагах от гениальности. Уже такой весёлый, рассеянный, не от мира сего, малохольный… Кучерявый, возбуждённо шагающий почти по газону вдоль тротуара юноша лет шестнадцати. Улыбка большими губами, бледность лица, бормотание. Похож на парковых шахматных вундеркиндов. Начало легенд про детство гения. Легенды накапливаются, ждут своего часа. Ожидание будущего. А может быть, ничего и не будет. Легенды не востребуются. Два шага до гениальности не будут пройдены.

* * *

Бегут дети, обгоняя родителей. Дети и их будущее. Так, а не наоборот. Вот так, как эта простолицая, круглая, добрая женщина будут выглядеть и её дочки, которые пробежали мимо. Жизнерадостные, с блестящими глазками, румяные и краснолицые, как мама… Равенство детей. Это как начало беговой дистанции. Все дети одинаковые, те же слова, те же интересы, те же радости. Все красивы, умны… Между ними ещё не выросли непреодолимые преграды, как между взрослыми… Физическая красота, образование, интеллектуальные различия, религия, происхождение… А пока они все одинаково веселы, румяны, доверчивы, добры, простодушны.

* * *

Что-то близкое к ужасу. Узнавание. Когда она повзрослеет. Её детская, невинная, безопасная душа. Она вытянется вместе с этим телом. Тела станет вдруг, по ощущениям, больше той маленькой, помнимой души. И надо будет узнать её, надо будет по-новому понять её и привыкнуть к ней.

* * *

О. К. На речке. Белая кожа. Девичья нагота. Больно смотреть. Загар всё-таки снимает это впечатление чего-то запретного. Как одежда. Матовая белизна. Чуть с желтизной. Молочная нетронутость, мягкость, неизбитость жизнью, ненатруженность ног, бёдер, спины. Неловкость, стыдливость. И цвет кожи — чистый, как у новых, ни разу не стираных простыней. Всё это как бы выпадает из чёрного открытого купальника. Невольно отводишь глаза. Здесь нет ничего набоковского. Больно смотреть.

Свидание с женщиной

* * *

Робко, незаметно откуда, по чуть-чуть… возникают проблемы. У этой молоденькой девушки. Переросток. Неловкая, с удивительными глазами. Как у ученицы швеи-мотористки. Только что от образа Андрея Болконского — в грохот ткацких станков, в компанию женщин с поношенными телами, погружённых в заботы. Она идёт от метро, с удивлением разглядывает прохожих: «Неужели все эти люди такие же и этим живут?» Робкие проблемы. Как первая запись в истории болезни. Недоумение. Ведь ничего этого ещё вчера не было. Только лёгкий зуд. «И я была почти самая красивая в классе. А в третьей четверти у меня была пятёрка по геометрии.» А из этих они выбирают мужей. Они ловкие. Они как заведённые игрушки. На пружинке. С ключиком сбоку. У них чубчики и улыбки. Они уже её делят. Уже за её спиной оттирают один другого. И считают, что дело в шляпе. «Нет, сначала надо пройти аттестацию. У тёти Насти есть конспект. Там всё подчёркнуто красным карандашом.»

* * *

Ожидание. Начало ожидания. Наведение порядка. Радостное, возбуждённое состояние. Быстро, ловко, со вкусом убирается она перед его приходом. Потом торжественно начинает ждать. Бежит на малейший шум в парадной. Ждёт. Время. Сумерки. Окна. Ожидание. Оживления давно нет. «Никто не придёт», — мысль. Закуривает. Сидит у окна. Пепел уже специально стряхивает на полировку журнального столика и в хруcтальные бокалы. Потом встаёт, переодевается, что-то делает по дому, убирает со стола. Задёргивает штору на окне. Читает при свете настольной лампы, что-то недолго ест на кухне. Моется. Равнодушно глядит в зеркало. Ложится спать. В темноте, лёжа на спине смотрит в потолок. Текут слёзы по щекам и на подушку. Тихо, потом больше. Плачет навзрыд, долго, с непонятными словами. Что-то говорит шёпотом. Засыпает. Утром хорошо-спокойно. Отдёргивает штору. Прохожие спешат на работу. И она собирается, выходит, щурится. Лицо застыло, глаза чуть припухли. Знакомые. Первая улыбка. Весело идти с друзьями. Бодренькие дацзыбао. Мир ничего не знает. Проходная какого-то завода. Она уходит всё дальше, дальше…

* * *

Прощание Татьяны с деревней. Как к этому, вроде бы всегда бывшему на виду «повороту» образа, начинаешь относиться с пронзительным пониманием. То, что называется «женская судьба», предназначение, задача выйти хоть на какую-то более-менее приемлемую жизнь. На лицах надежда, ожидание, наивное раскрывание навстречу первому пропавшемуся. Судьбы барышень русской классики. Начиная с Татьяны Лариной. А может быть, и раньше. Потом и Фёдор Михайлович и, конечно же, Тургенев, Толстой…

* * *

«Козой меня не называй, а то я обижусь». Спорят, чуть не дерутся несколько «питейных» мужчин и соответствующих женщин. 6:15 утра у Витебского вокзала. Вокзальные женщины. Одного племени. Не сёстры, но сходство именно физиогномическое есть. Образ жизни кладёт отпечаток на лица. А ещё за пять минут до этого, в метро, были совсем другие женские лица. Другие женщины. Девушки. Те, что разъезжаются, прощаются с мальчиками после всеночного увеселения на дискотеке. Будто и не было бессонной ночи. Они так же прекрасны… Эта. Выглядывающая из-за плеча своего мальчика у неоткрывающейся двери метро. Они молчат, им неловко из-за того, что говорить уже не о чем. Устали, конечно. Она то поднимет, то опустит голову. Невыспанность — вернее, бессонная ночь — придаёт рисунку её больших красивых глаз какую-то остроту, чёткость. То, чего добиваются косметическим искусством, у неё появляется естественно. Лаура. «Скажи, Лаура, который год тебе?» — «Осьмнадцать лет.» — «Ты молода… И будешь молода ещё лет пять иль шесть. <…> Но когда пора пройдёт, когда твои глаза впадут и веки, сморщась, почернеют и седина в косе твоей мелькнёт, и будут называть тебя старухой, тогда — что скажешь ты?» А другая. Маленькая женщина. Миниатюрная. Не девочка, а женщина. И с глазами то же самое. Падающие на лицо волосы, которые она откидывает ладонью. Хороша. Смотрит, наклонив голову набок, устало, но с интересом, с вызовом. Потом, обогнав её, идёшь с прямой спиной и не оглядываешься, чтобы сохранить достоинство.

* * *

Дама знает, что это называется романом. И что роман может быть неудачным, скоротечным, со счастливым концом, страстным, мучительным, бесконечным, глупым и так далее. В этом обозначении определённых отношений между мужчиной и женщиной словом «роман» уже присутствует что-то от романа литературного. Романов всегда бывает много. Реалистический, культурный, рафинированный, светский взгляд на вещи. Простолюдинка никогда не скажет, что у неё завязался роман, положим, с экскаваторщиком. Роман — это ещё и от мещанской среды. Здесь чувствуется «культурная образованность», оторванность от почвы. Курортный роман — это книга, взятая в дорогу. Что-то предполагающее конечность, знание заранее, что, как кончаются книги, срок пребывания на курорте, отпуск, так кончаются и возвышенные чувства, безумные страсти… Времяпрепровождение. Слово, которое не любила одна учительница словесности — говорила даже, что его нет в русском языке. В литературе слово «романист» тоже не внушает доверия. «Сочинитель романов». Это трезво, рассудочно, наверное — правильно, но как-то примитивно. Заведомое лишение занятий писаниями чего-то важного, первостепенного, духовного, сведение к ремеслу, рукомеслу. К конечному, во что-то вместимому без остатка.



Журнал "Союз писателей"  2000 г. № 2

https://magazines.gorky.media/sp/2000/2/dozhdatsya-na-mostu.html

Режиссер Юрий Норштейн — о самом важном в мультипликации

Об основах эстетики современных мультфильмов и о том, что нужно смотреть для воспитания души, «Огоньку» рассказал легендарный мультипликатор, автор «Сказки сказок» и «Ежика в тумане», признанного критиками «лучшим мультфильмом всех времен и народов», Юрий Норштейн.

М-мультфильмы

Мультфильмы должны соблюдать психическую технику безопасности. В детской душе нельзя разрушать впечатления живого мира. Искусство учит чувствовать и мыслить. Сейчас я особо телевизор не смотрю, но однажды увидел мультфильм, про человека с большими зелеными ушами, по-моему, он называется «Шрек». Технически картина сделана изумительно, но при этом в ней не было сердечности, она не задевала никаких чувств, не побуждала к размышлениям, не открывала дорогу повествования. У нашего кинооператора в то время подрастали маленькие дети, и я спросил, могут ли они пересказать этот мультфильм? «Да вы что, их просто трясет, они не способны в этом фильме на чем-то сосредоточиться!» Они подверглись атаке темпа, почти стробоскопической смене действия, смотреть интересно, но что на выходе? Можно сделать вывод — нет точки опоры. Так на что были потрачены огромные деньги? На пустоту? На навар новых денег? Казалось бы, коммерчески фильм многократно себя окупил, но что в итоге? То-то и оно: что в итоге? Говорят, что такие мультфильмы востребованы, что дети их глотают, но беда в том, что детям можно подсунуть все что угодно: когда вылупляется утенок, он принимает в качестве мамы первое, что видит, и, если перед ним двигать кирпич на веревке, он будет считать, что это его мама. Но при этом у него нарушены все нормальные связи с миром. Дети сами по себе мыслят фантастически! Когда ребенок смотрит такие мультфильмы, у него нарушаются важные внутренние связи, он не может проследить путь героя, оказывается не способным метафорически мыслить. Их ум в смысле образности и метафоричности намного сильнее нашего, мы должны учиться у детей звону метафор. Моя маленькая внучка, пыхтя, натаскивает на ногу ботинок, молния никак не застегивается: «Мама, помоги застегнуть… — и, забыв слово "молния", договаривает: — …гром!» Потому что молния в небе — синоним грома.

В конце 80-х мой друг в Америке, руководитель детской студии, показал мне короткий мультфильм шестилетнего мальчика. На экране дерево, нарисованное детской рукой, тишина, потом мы слышим звук бензопилы, спиленное дерево какое-то время стоит, потом падает, долгая пауза. И вдруг из дерева плывет вверх его белый силуэт, и мы понимаем, что из него вылетела душа. Вот как мыслят дети. Это значит, что он прошел некоторую метафорическую дорогу, он усвоил, что у всего живого есть душа, его мышление еще не задавили утилитарными понятиям, согласно которым спиленное дерево должно превратиться в шкаф. Ребенок с течением времени будет учиться понимать сложные связи мира, которые, по сути, породили всю человеческую цивилизацию,— ведь в Платоне и Аристотеле ничего утилитарного не было. Они искали связи: один в материи, другой в духовности, где одно вечно является обратной стороной другого. Без воображения ты не сделаешь ничего, но, если не приложены руки, ты, опять же, ничего не сделаешь.

Б-безопасность

Вопрос о том, должны мультфильмы воспитывать или развлекать, не такой простой. Они должны заниматься воспитанием чувств, поскольку чувство выше и шире мысли. Но чувства пусты, если не объединяют конкретно узлами, узелками переживаний, следствием которых является мысль. Как любил говорить Хитрук: новая мысль чувственно переживаема. Я могу перечислить те фильмы, которые дети должны смотреть в обязательном порядке: «Путешествие муравья» и «Жил-был пес» Назарова, «Винни-Пух», «Каникулы Бонифация» Хитрука, «Пластилиновая ворона» Татарского, можно назвать еще десятки фильмов, но эти лучшие. Почему именно эти фильмы? Потому что они классический образец последовательности и яркости действий, образности. Ребенок погружается в такую картину сразу со всеми своими четырьмя лапами и там проживает путь с бедолагой муравьем до конца. Именно это неторопливое слежение, последовательность, закономерность событий развивает победное чувство справедливости бытия, а вовсе не взрывы, не удары, когда один другого догоняет и убивает. Ребенок будет следить и за таким сюжетом, но тот к чертовой матери разрушает всю экосистему человека.

Если ребенок видит бессюжетную агрессию, его представление о мире разрушается. Он как будто стоит под выхлопными газами работающего автомобиля, и ему нужно скрыться в безопасный мир дома, семьи, папы, мамы, старшей сестры. А если такой возможности нет, ребенок от агрессии отступает внутрь себя. В этом случае он наедине с собой, защиты ждать неоткуда, наступает катастрофическое одиночество. Из жизни ребенка уходит понятие доверия, радости, понимания, узнавания, исчезает защитный купол, звонкость жизни, животворное начало. Поэтому в мультфильме должно соблюдаться условие правдивости и справедливости мира. Это абсолютное и безусловное положение. Сантимент — обратная сторона жестокости, алчности, жажды победы над конкурентом.

Ц-цвет

Для мультфильма, как и для любого произведения искусства, совершенно необходима цветовая гармония буквально на философском уровне. Не случайно о цвете писали целые трактаты и даже стихи, можно вспомнить Рембо, замечательные статьи Сергея Михайловича Эйзенштейна. Если мы посмотрим старые советские фильмы, то увидим, что там в основу положена не просто цветная раскраска, но цветовая драматургия. Сегодня этим вопросом не занимаются вообще. Это ушло из культуры кинематографа не только у нас, но и на Западе, за очень редким исключением. Например, мультфильм «Рататуй» про крысенка-повара — совершенный шедевр во всех смыслах, в том числе по цветовым решениям. Не менее яркий в этом отношении всем известный «Бэмби», который я изучал по кадрам. Из советских мультфильмов в этом смысле безупречны «Заколдованный мальчик», «Золотая антилопа», «Снежная королева», «Конек-горбунок» — крупнейшие достижения мультипликации. В чем секрет такого успеха? К профессионализму надо еще присоединить чувства другого человека, чувства зрителя, чувство игры, когда сквозь нее ты вдруг видишь, что с ребенком ведется очень серьезный и важный разговор о принципиальных вещах, об устройстве мира, о базовых понятиях добра и зла.

Сегодня у нас в стране к мультипликации так почти никто не относится. Даже при том, что делаются успешные фильмы. Например, фильмы про богатырей, за которые авторы получили государственную премию, не самый худший вариант мультипликации, но при всем, казалось бы, материальном и зрительском успехе этого проекта в нем ощущается потеря чего-то очень важного. Более того, под ними нет никакой культурной базы. Думаю, что ни режиссер, ни сценарист, ни художники-мультипликаторы даже и не ставили перед собой задачи открыть хоть одну строку подлинности былинного речитатива. Идет перекос в сторону занимательности, но уходит поэзия. В итоге происходит полная утрата былинного словаря в широком смысле, куда входит в том числе и изобразительная система. Идет потеря знаков, культурных кодов, которые когда-то явились основой былины, потеря очень важного драматургического момента. Действие построено исключительно на гэгах. Я понимаю — жанр, но почему-то цветет и процветает именно этот жанр. Этот фильм войдет в детское сознание, как тот кирпич для утенка, и вряд ли в более старшем возрасте пробудит интерес к поэтике «Слова о полку Игореве». Но именно в этом произведении, в строчках этого повествования скрыта невероятная чувственная словарная насыщенность: «Кричат телеги в полуночи словно лебеди встревоженные». Кто сегодня понимает, о чем идет речь? Никто, потому что нам негде услышать лебединый крик, тем более скрип телеги. А в чем тогда смысл нашей жизни? В деньгах, что ли? Мы ради денег убиваем живое пространство, в самом прямом смысле. Но именно мультипликация своим жанровым разнообразием готовит сознание ребенка к пониманию будущей высокой культуры. Вот поэтому у мультипликации величественное призвание.

С-скорость

Другая сторона современных мультфильмов — скорость. Мне часто говорят, ну, старик, сегодня другие скорости, нельзя снимать такое медленное кино, как у тебя. Но у меня встречный вопрос: а дерево сегодня растет быстрее? А Бетховена мы тоже будем ставить на 76 оборотах? Мы все время куда-то в лихорадке стремимся, а куда? Из этого мира мы все равно никуда дальше смерти не убежим. Есть только одна возможность остаться в мире после смерти — поэтической подлинностью своей работы, чтобы о тебе сказали: «Вот речь его…» (А.С. Пушкин, «Андрей Шенье», 1825 год). Поэзией может стать и работа дворника, если он думает о других.

Впрочем, некоторые авторы могут себе позволить снимать медленное кино и сегодня. Например, замечательный японский мультипликатор Хаяо Миядзаки, с которым я очень хорошо знаком. Он чрезвычайно образованный в искусстве человек. Вы знаете, кто его любимый художник? В это поверить трудно — Левитан. Он даже цитировал картины Левитана «Тихая обитель» и «Железная дорога» в своих фильмах. Миядзаки-сан хорошо знает музыку, и когда после получения «Золотого медведя» на Берлинском фестивале его продюсер Сузуки-сан спросил, что бы тот хотел получить в подарок, то он попросил рояль для творческих вечеров в их студийном концертном зале. Миядзаки-сан вблизи студии Джибли построил Детский сад, на крыше которого не знаменитый Тоторо, нет, там Три медведя из сказки Льва Николаевича Толстого по эскизам Юрия Васнецова. Теперь понимаете, почему он может позволить себе делать фильмы, пронизанные объяснением в любви к культуре соседней страны?..

Недавно увидел творение Союзмультфильма по сценарию Донцовой «Тайна медовой долины» — это образец невежества по всем координатам фильма. Мне странно — знаменитый автор пишет водянистый сценарий, герои не проработаны, режиссер не прорабатывает развитие действия, композиции характеров, изобразительное пространство. Мультипликат заменен никчемной компьютерной перегруженностью. Сегодня какое-то помешательство на псевдоизобразительности. Я это называю шрапнельной стрельбой — авось какая-то горошина закатится в нужную ячейку.

И-искусство

Разговор о мультфильмах нельзя вести в отрыве от разговора об искусстве. Для меня самое мерзкое словцо, которое сегодня придумали,– это «самовыражение». «Мое самовыражение!» — величественно роняют творческие витии. «Самовыражение» не имеет никакого отношения к искусству — есть только самоотречение. Откройте Вазари, в его текстах нет ничего подобного: разговор идет о ремесле, о соединении сделанного тобой с творчеством других, с историей, которая положена в основу твоей работы и рассказана великими библейскими и евангельскими сюжетами.

Под каждым сюжетом, под каждым холстом должен находиться огромный кусок истории. Об импрессионистах мы говорим: они сделали грандиозное открытие в пространстве цвета — буквально освободили художника от зашоренности, прикурив от барбизонской школы и от Коро, дали свободу зрению, вдохнули новые цветовые смыслы. Но если бы не явились Ван Гог, Гоген, Сезанн, не обогатили бы их открытия новой живописной драматургии, импрессионисты остались бы в одиночестве. Условно говоря, Эдуард Мане и Клод Моне дали прививку и Сислею, и Писсарро, и Тулуз-Лотреку; от Писсарро, но и от живописной классики двинулся Сезанн. Гоген, насмотревшись импрессионистов, с их школой в душе, уехал от протухающей буржуазности на Таити искать гармонии в простодушии иных древних форм цивилизации.

Когда ты охватываешь взором искусство как замечательную ветвистую дорогу, в твоей душе просыпается восторг, ты видишь грандиозную способность человеческой природы соединять свои переживания с основами самого бытия. Говорить о проблеме искусства для детей необходимо, но говорить на самом высоком уровне отношения к искусству.



https://www.kommersant.ru/doc/4595152#id1359230

Начало см. https://zotych7.livejournal.com/2218708.html и далее в архиве


Посвящается памяти "Белого Генерала" и товарищей, павших под стенами Геок-Тепе



7. Осада и штурм Геок-Тепе (продолжение)



Темно... Грязно... Ветер налетает порывами, свистит в ушах у солдатиков, врывается под шинели, оледеняет бедняков и мешает им вглядываться во мглу, откуда нет-нет и сверкнет огонек выстрела и зажужжит пуля под аккомпанемент завывания ветра... Небо покрыто тучами, по временам сеющими мелким дождем...

Скверно в это время в траншеях... Укрыться некуда... Глина размякла, прилипает к ногам... С каждым шагом ожидаешь полететь, до того скользко... Руки, держащие винтовку, окоченели от холода железа ствола и мокроты... Вода льется за шиворот, и чувствуешь, как сорочка понемногу прилипает к телу... Долго стоять на одном месте нельзя - ноги начинают вязнуть... А в голове роятся мысли одна другой безотраднее... Невыносимое чувство неизвестности давит всей своей тяжестью... Долго ли будет все это тянуться? Как кончится? Что ожидает меня в недалеком будущем? Копошатся вопросы в голове - вопросы, остающиеся без ответа... Чтобы развеяться немного, начинаешь пристально вглядываться в темноту, прислушиваться, считать число вспыхивающих на неприятельской стене выстрелов... Надоедает наконец и это... Воспоминания о прежнем нахлынут в голову... Вся жизнь начинает проходить перед глазами, как в стереоскопе... Все, что было наиболее выдающееся, является панорамой, как бы только вчера это миновало... Но вместе с тем все это как будто в полусне, как будто в представлениях волшебного фонаря видишь самого себя... Наконец является благодетельная дремота! Как хорошо переселиться в мир сновидений хоть на несколько минут!.. Все окружающее так нехорошо, так тягостно!.. Минута забытия, минута радужных снов придаст снова силы переживать все это наяву... Но спать нельзя... Не потому, что чувство сознания долга мешает спать, нет, а потому, что внутреннее состояние человека мешает ему забыться хоть кратковременным, тяжелым сном...
А вдруг вылазка?.. Может быть, в эту самую минуту, когда дремота смыкает глаза, неприятель ползет и через минуту ринется на нас с диким криком, рубя все направо и налево?..

Снова всматриваешься в густой мрак до боли в глазах... Снова бред сонного человека начинает мешаться с действительностью... Картины детства, беззаботного веселья перемешиваются с картинами боя, и звук выстрела выводит вас из этого полулетаргического состояния... Прикосновение рукой к мокрой, липкой глине напоминает вам, что вы в траншеях вблизи от неприятеля, и образы минувшего и пережитого исчезают из вашего мозга остается действительность, тяжелая, но имеющая все-таки свою прелесть...

В чем же эта прелесть? Удивится, наверное, читатель, на которого предыдущее описание, вероятно, не произвело впечатления чего бы то ни было прелестного.

Прелесть в том, что эта обстановка заставляет вас чувствовать, что вы живете, а не прозябаете; вы сознаете, что, какой бы маленький человечек вы ни были в общественной иерархии, тут вы становитесь большим, так как вы в этот момент собираетесь и готовы отдать жизнь - то есть принести величайшую жертву на алтарь общественного благосостояния...

В вас подымается энергия, какой обыкновенно может быть и не бывает, а вместе с тем является и чувство внутренней гордости при мысли, что сейчас, может быть, сцепившись грудь с грудью с врагом, вы покажете свою удаль, свою непоколебимость...

Не знаю, будут ли понятны читателю эти чувства, особливо если строки эти попадутся на глаза какому-нибудь буржуа, сидящему в хорошо натопленной комнате, когда самовар поет на столе, в то время как на улице воет и свистит ветер и дождь хлещет и барабанит в окна... Пожалуй, читатель тогда потянется в кресле, прихлебнет глоток чайку и, пустивши кольцо табачного дыма, скажет про вашего покорнейшего слугу: "Идеалист! Пылкая голова или же напускает на себя оригинальность".
Со своей точки зрения вы, может быть, будете правы, читатель! Не все люди созданы по одному масштабу, иному величайшее наслаждение пользоваться комфортом, жить понемножку, полегоньку, принадлежать к золотой середине мирного буржуа, находить наслаждение в игре определенных шести роберов винта и затем также покойно и мирно сойти с арены жизни, как и действовал на ней!
Другому нужна лихорадочная деятельность, нужны сильные ощущения, ежеминутно напоминающие ему, что он действительно живет, нужна борьба, которая могла бы поглощать избыток его сил; "золотая середина" этому человеку кажется болотом. Или выдвинуться вперед с целью приложить свои способности, которые в "золотой середине" сгниют, или сложить свою голову, не переваривающую будничной жизни...

Большинство обладателей таких темпераментов не бывают цезарями, а обращаются в горсточку земли, потерянную где-нибудь на поверхности земного шара без всякого следа, без памятника, какие воздвигают себе буржуа с целью увековечения имени субъекта, бывшего "добрым" и безобидным только потому, что не хватало способностей быть злым!

Прожить 30-40 лет на свете, пройти школу отчаянной борьбы, чувствовать, что живешь всеми нервами своего организма, всеми фибрами - и затем сгореть, оставив огненный след своего существования - вот завидная, желательная, идеальная судьба человека, по моему понятию!

А так как жизнь в походе исполняет некоторую, правда незначительную, часть программы желательного для автора этих строк существования, то поэтому и не должно быть удивительного восхищения той обстановкой, которая людям с другим характером не покажется привлекательной.
Возвращаюсь к моему описанию.

Ночь на 12 января 1881 года принадлежала к числу ночей, картину которых я только что нарисовал.
В передовой траншее левого фланга часов в одиннадцать вечера замечалось особенное суетливое движение. В разных местах собирались группы офицеров, оживленно разговаривавших, проходили саперы с фашинами, собирались апшеронцы, которым делался расчет; инженерный капитан Васильев бегал взад и вперед, иногда перепрыгивал через бруствер, исчезал в темноте, откуда слышался его шепот, заглушаемый ударами лопат в землю, плеском воды и шумом бросаемых фашин.
- Николаев! Где Николаев? - слышался чей-то голос.
- Здесь, ваше б-дие!
- Не забудь запалы!
- Никак нет! В кармане у меня, ваше б-дие!
- То-то же! Да двух людей поздоровее назначить нести динамит!
- Назначил уже... Скоро и пойдем уж, ваше б-дие?
- Будьте готовы... Вот как только кончат саперы мостик, и двинемся с Богом!

Вся эта суета, все разговоры, приказания и совещания касались предприятия, сильно всех волновавшего и интересовавшего, - взрыва нашими охотниками стены с целью проделывания бреши.
Поручик 1-го железнодорожного батальона Остолопов и гардемарин М-р вызвались пролезть в неприятельский ров, заложить под стену три пуда динамита и три пуда пироксилина и взорвать эти мины; в прикрытие охотников на случай вылазки неприятеля была дана целая рота Апшеронского полка; всем предприятием командовал флигель-адъютант, войсковой старшина граф Орлов-Денисов.
От передовой траншеи до неприятельского рва было около трехсот шагов, охотникам предстояло перейти ручей, протекавший по этому месту и дойти до так называемой подковки, то есть полукруглой траншеи, лежавшей шагах в пятидесяти от неприятельского рва и соединенной с ним узенькой и маленькой канавкой, постепенно углублявшейся и спускавшейся на дно рва.

В этой подковке должна остаться гальваническая батарейка для взрыва пироксилиновой мины и часть команды. Остальным надо было спуститься в ров, выкопать углубление под стеной, которая начиналась прямо со дна рва, эскарпа не было, заложить в это углубление мину, на случай недействительности или порчи батареи зажечь фитиль Бикфорда и выскочить изо рва.
Промежуток между местами заложения пироксилиновой и динамитной мины должен был быть шагов 12-15.
Прикрытие минеров - апшеронцы - должны были во время работы частью лежать на краю рва, частью залечь в ров по обеим сторонам работающих и в случае нападения драться до последнего, давая выиграть время до окончания работ...

- Скоро ли кончат эти саперы со своим мостом? - с нетерпением обращается граф Орлов к гардемарину, который занят стягиванием своей персоны поясным ремнем поверх полушубка и ощупыванием, на должном ли месте револьвер, чтобы не мешал ползти.
- Да, пора бы и кончить!.. Мокро, холодно... Я думаю, будет трудненько ползти по глине, которая совсем размякла...
- Зато вам будет легче работать под стеной... Удары ломом и киркой по мокрой земле не будут так слышны, - возразил на сетования гардемарина граф Орлов.
- Лишь бы не было текинского секрета в подкове, раз она занята неприятелем, придется начать целое дело...
- А вам сколько надо времени для работы?
- Не менее получаса, чтобы основательно закопать мину.
- Я думаю, что если текинцы не заметят нашего подползания, то работу услышат... Вопрос только, сделают ли вылазку или ограничатся одной стрельбой...
- Сейчас саперы окончат мост, ваше сиятельство, - сказал подошедший поручик Остолопов.
- Вы совсем готовы?
- Совсем.
- Начальник штаба идет сюда, - послышалось из мрака... Граф Орлов пошел в ту сторону, откуда слышалось приближение нескольких человек, между собой разговаривавших.
- Если можете, выдвигайте понемногу людей из траншеи, дайте только минерам выйти вперед, - послышался голос начальника штаба полковника Гродекова. - С Богом, ребята, будьте молодцами и помните, что в случае насядут на вас текинцы, вас выручат, не бросят!..
Вот на бруствере обрисовалась одна фигура, немедленно исчезнувшая, за ней другая, третья... Послышался сдержанный шепот:
- Динамит-то подавай легче! Ну, принимай на себя!
- Что, минеры вышли? Не урони ящика с батареей!.. Передай катушку с проводниками! Не шуми, ребята!
Как призраки исчезли одна за другой темные фигуры...

Особенное ощущение, читатель, когда выходишь за бруствер, покидаешь эту надежную защиту и знаешь, что теперь окончательно открыт для неприятельских выстрелов! Ни зги не видать... Вот тут, налево, должно быть, мостик... Пригнувшись идут люди... Ручей... Остановились...
- Чего стали? - слышится шепот.
- Вперед, не задерживайте... - доносится голос графа Орлова.
- Сюда, ребята, вот мостик. - Ведет капитан Васильев передовых. Штыки звякнули один о другой, кто-то залез в воду и зашлепал сапогами.
- Тише, леший!
Там, где впереди чернеется что-то темнее окружающего мрака, сверкнул красный огонек, один, другой... Пуля ударилась в воду, и несколько капель брызнуло в лицо Остолопова, идущего рядом с ящиком динамита.

Мысль, как молния, мелькнула в голове - а что, если бы в ящик? Ощущение чего-то холодного пробегало по спине... Фашины хрустят под ногами... Наконец все перешли мостик...
- Ложись! - доносится приказание графа Орлова.
- Ползи за мной, не растягивайся, ребята! - шепчет гардемарин и с одним из осетинов конвоя Скобелева бесшумно направляется на четвереньках к едва приметной черной точке - подковке... В нескольких шагах за ним - минер унтер-офицер Забелкин и матрос Гребенщиков...

Руки уходят в размокшую, холодную, липкую глину... Двигаться приходится со страшным трудом... Сердце стучит усилено... Кровь приливает от неестественного положения к голове, звон в ушах... От пристального напряженного всматривания в темноту начинает представляться какое-то движение в мраке... Вот снова сверкнул огонек... Раскатился звук неприятельского выстрела... Второй...
- Должно, увидали нас, - шепчет один" из охотников. Прилегли... А дождь, проклятый, моросит... Заливает за шиворот... Руки коченеют...
- Ваше б-дие! Что это как будто чернеется влево? - шепчет Забелкин на ухо гардемарину.
- Где? - спрашивает тот, сразу чувствуя какое-то особенное ощущение в сердце, определяемое выражением: сердце упало!
- А вот - смотрите, ваше б-дие, по руке!
Действительно, напрягая зрение моряк видит вблизи от себя что-то темное... Вот и еще...
- Должно, люди... Люди и есть, - слышится вокруг шепот.
- Лежать пока смирно, я поползу осмотреть!
Моряк переворачивается на левый бок, расстегивает кобуру, вынимает револьвер, засовывает его за борт тулупа на груди и ползет. Осетин не отстает с кинжалом в зубах... Вот уже близко эта черная масса... Нет сомнения - контуры человеческого тела...
- Стрелять или нет? Пусть первый выстрелит...
Осетин дергает за руку... Легли вплотную к земле... Фигура неподвижна... Подползли ближе... Осетин вынимает кинжал изо рта и берет в руку...

Но вот моряку попадает что-то под руку...

Холодное, скользкое, разбухшее и мягкое... отвратительный запах мертвечины... Гардемарин отдергивает руку; как ни коротко было прикосновение, но моряк убедился, что это была нога трупа... Чувство гадливости охватило его до мозга костей... Он начал вытирать руку о землю, о тулуп... Осетин что-то проворчал... Дальше влево виднелось еще несколько темных силуэтов убитых... Тут только моряк вспомнил, что все это пространство покрыто трупами неприятеля, оставшимися после вылазки 4 января...

Поползли далее... Все более и более обрисовывается силуэт подковки... Есть ли там кто-нибудь? Мертвая тишина не нарушается никаким звуком!.. И выстрелы даже прекратились... Тучи начали расходиться - стало немного светлее... шагах в тридцати виден бруствер подковки... Вдруг эта темная линия озарится светом залпа? Осетин пополз бесшумно вперед... Прошло несколько мгновений ожидания... Моряк также двинулся.
- И я с вами, - послышался голос графа Орлова, заставивший от неожиданности вздрогнуть моряка.
Вот и бруствер... Затаив дыхание, поднимаются оба офицера на него и свешивают внутрь голову, держа наготове револьверы... В тот же момент черная папаха лезет им навстречу... Быстрее молнии опускаются два дула... Секунда - и грянули бы выстрелы...
- Это я, - говорит гортанный голос осетина.
Невольно глубоко, с чувством облегчения вздохнул моряк и опустил револьвер.
- До самого рва нет никого, - прошептал осетин. Через несколько минут вся команда была в подковке.

Внутри этот редутик представлял из себя довольно узенькую
полукруглую траншейку. Земля из середины не была вынута, и таким образом на высоте груди человека была плоскость в виде стола. Немедленно воспользовались этим обстоятельством, поставили сюда ящик с динамитом, открыли крышку и вложили между динамитными патронами запал с гремучей ртутью и со вставленным в него куском фитиля Бикфорда, длина которого была рассчитана на две минуты горения. Минер Забелкин расположился в траншее на земле с батареей.
В это время небо начало очищаться от облаков. На горизонте стало светлеть - признак скорого появления луны. Надо было торопиться. Стена ясно виднелась, раза два или три послышались голоса текинцев...

- Ступай ты, Остолопов, со своими минерами вперед, иначе вы можете мне оборвать проводники, - прошептал гардемарин.
Два человека подняли ящик с динамитом и, пригнувшись, двинулись по траншейке...
За ними медленно потянулись, шаг за шагом, и другие... Оставшиеся в подковке с замиранием сердца вглядывались в постепенно исчезавшие во мраке фигуры... Со стены не было сделано ни одного выстрела.
- Пора и нам... Смотри же, Забелкин, не замыкай тока раньше, пока я не крикну "готово"! А теперь дай больше слабины катушке, я сам возьму проводники, смотри, чтобы не заело на катушке...
С этими словами гардемарин взял в руку концы проводников и, пригнувшись, быстро направился по траншейке в ров...
Проводники свободно тащились за ним.

Вот уже близко ров... Слышен шепот охотников Остолопова... Вот кончается и траншея... Дно рва ниже немного - фута на два... Легко спрыгнул моряк, но все-таки зашумел... Сердце упало... На стене кто-то кашляет... Вот какая-то гортанная фраза, к кому-то обращенная... Разговаривают... На стене шорох... Моряк, ни жив ни мертв, прислонился к стене... Прижался к сырой глине, как бы желая вдавиться совсем в нее... Шорох прекратился, но разговор ясно слышен...
Вот подходит Остолопов и едва слышным голосом спрашивает, пора ли закладывать мину и не пойти ли смотреть начатую брешь.
Оставив команду, прижавшуюся к стене, оба офицера бесшумно крадутся к темному пятну шагах в двадцати левее выхода из траншейки в ров...

Еще не доходя до бреши, оба офицера споткнулись несколько раз о валявшиеся обломки глины... Вот, наконец, и груды осыпавшейся земли... Довольно пологий подъем... С сильно бьющимся сердцем поднялись, крадучись, Остолопов с гардемарином... Земля осыпается под ногами и с шумом падает вниз... От волнения шум этот кажется способным разбудить мертвых... Вот и вершина бреши... Голова моряка на уровне стены... Он приподымается и заглядывает внутрь крепости... Полный мрак. Где-то далеко блестит огонек... Собака залаяла внизу... Направо в нескольких шагах от него, на стене, разговор текинцев - слышно каждое слово... Шорох, шаги...

- Хорошо бы вскочить неожиданно на стену... - шепчет Остолопов.
Вместо ответа моряк сползает назад по бреши... На дне рва его поддерживают дюжие руки одного из охотников... И кстати... От волнения ноги дрожат, из-под козырька фуражки катятся капли холодного пота...
- Начнем работать, - говорит Остолопов.
- Пора, пора... - шепчет прерывающимся голосом моряк и идет влево от бреши, Остолопов - направо.
- Вот тут, ребята, - указывает гардемарин. - Ну, начинай ломом... У кого лом?
- У меня, ваше б-дие...
Раздается глухой удар в основание стены.
- Чего ты лезешь?.. Мне их благородие приказали начать, не тебе!..
- Пошел вон! Я - матрос... Раньше с их благородием служил... А ты что!..
- Не шумите, черт бы вас подрал... Давай лом... - И гардемарин начал осторожно ударять в глину, стараясь выворачивать побольше куски... Удары глухо раздавались по рву...
На стене смолкли голоса, но послышался шум у самого края парапета, и несколько кусочков глины упало около работавших... Должно быть, обеспокоенные шумом текинцы заглядывали через парапет...
Работа приостановилась... Вот снова раздался говор на стене... Но ни тревоги, ни выстрела... Опять заработали ломы и кирки... Гардемарин передал лом одному из охотников и, прижавшись плечом к стене, следил за работой... Как-то невольно часто подымались глаза его наверх, где он ожидал увидеть силуэт врага, перегнувшегося через парапет... Но все было покойно... Углубление под стеной увеличивалось...
- Ваше б-дие! Почитай, уж довольно, - обратился к нему матросик Гребенщиков.

Гардемарин стал на колени и ощупал рукой углубление...
- Нет, ребята, еще мало... Валяй теперь лопатой... Выгребай всю мелочь оттуда и еще немного подкопай...
- Ну, как твои дела? - послышался тихий шепот Остолопова, вынырнувшего из мрака.
- Сейчас буду закладывать... А ты?
- У меня тоже кончают... Не забудь же крикнуть, когда будет готово...
- А где граф Орлов?..
- Во рву, около моей мины. - И поручик исчез.
- Ну довольно, ребята... Закладывай мину... Где она?..
- Вот...
Как перышко поднял один из охотников объемистый трехпудовый медный цилиндр и засунул в углубление...
- Осторожно, не порви проводников или фитиля...
- Никак нет, ваше б-дие!..
- Ну, ребята, хорошенько теперь замните весь промежуток кусками глины...

Гардемарин нагнулся осмотреть, хорошо ли вложена мина, и убедился, что весь цилиндр скрылся под землей... Фитиль Бик-форда выдавался на пол-аршина из обломков глины, которыми была сделана забивка мины...
- Ребята, уходите все по траншейке... Живо!.. Ты, Гребенщиков, беги к поручику Остолопову и скажи, что сейчас буду зажигать фитиль, и вместе с его людьми выскакивай изо рва... Слышишь?..
- Есть, ваше б-дие!..

Гардемарин остался один... Дрожащими руками вынул он коробку спичек, кусок фитиля и фальшфейер из кармана полушубка... Чиркнул спичкой... Загорелась... Стал зажигать кусок фитиля - не горит... Руки ли чересчур дрожат, или фитиль отсырел... Снова зажег спичку... Фитиль затлелся наконец... Распла-стырил фальшфейер, размял смесь... Вот в стороне работы Остолопова - шум... Слышно, как бегут люди... Доносится крик "готово!". Над головой на стене шум, говор многих голосов... Огненная точка фитиля коснулась фальшфейера... В момент яркий, дневной почти свет залил весь ров... В глазах зарябило... На секунду моряк ослеп... Загремели над головой выстрелы... Крики... Посыпались около комки глины... Пламенем фальшфейера дотронулся моряк до конца фитиля Бикфорда, торчавшего из мины... Каучук фитиля затрещал, что-то вспыхнуло, и фитиль, зашипев, начал выбрасывать сноп искр...

Крикнув "готово", быстрее молнии бросил гардемарин фальшфейер на мокрую землю, затоптал ногой и... очутился в полном мраке, мраке страшном, беспроглядном...

Он бросился прямо вперед и наткнулся на эскарп рва... Хотел влезть по этой почти отвесной стене... Судорожно хватавшиеся пальцы встречали мокрую, скользкую глину, оставшуюся комками в горстях... Обернулся назад - фитиль выкидывает красную ленту искр... "Сейчас взрыв", - мелькнуло в голове моряка... Он бросился влево... Споткнулся о что-то... Упал... Поднялся и побежал, ощупывая руками бок рва, - везде сплошная глина - следов выхода нет... Отчаяние сдавило горло... Разум уже перестал руководить им... В такие минуты человек или седеет, или сходит с ума... Из ста человек в девяноста девяти тупое отчаяние заставляет даже не следовать инстинкту самосохранения...

Молодой моряк оглянулся еще раз назад... Искры вылетают из-под стены... Он сделал еще несколько шагов и почувствовал справа пустоту... Выход в траншейку изо рва нашелся...

Невозможно описать ощущения его... Волна радости охватила все его существо - он не думал о граде пуль, сыпавшихся со стены, не слышал страшного треска непрерывных выстрелов, гремевших на стене... Одна мысль овладела им, одно сознание наполняло его голову - возможность спастись от взрыва, избегнуть этой неминуемой, ужасной опасности...

Вот он шагнул одной ногой, уперся руками и уже взобрался во вход траншейки... В этот момент что-то со страшной силой ударило его в спину и голову, мрак озарился красным светом, открытый рот тщетно пытался набрать воздуха... Миллионы красных и зеленых кругов явились перед глазами; он почувствовал, что сверхъестественная сила подняла его и бросила... Он летит, летит и... сознание исчезло...



http://drevlit.ru/texts/m/mayer_a_a.php

Все случилось на 2-й минуте 3-го раунда. По крайней мере, мне так сказали. Я-то не помню ничего. Даже того, что потом Рашид Каюмович рассказывал.
Говорит, принесли меня в раздевалку, а я в отключке полной. Ну, он бегает вокруг, по щекам меня лупит, подсовывает под нос нашатырь. Видит: вроде оживаю. Ресницы захлопали, задышал, а потом глаза открыл.
Сижу, головой вокруг вожу, как бычок, с интересом все разглядываю. А потом и спрашиваю у него, у Каюмовича:
— Где я?
— Что значит "где"? Ты хорош прикалываться, Данила. Где? Во Дворце спорта ты, да.
— Да? А что я тут делаю?
— Ты чего, издеваешься, да? – А сам аж закипает, ну, дагестанец, да, кровь горячая. –Соревнования тут проходят, понял, да!
— Какие соревнования?
— По боксу, твою маму, да! – А сам, как потом говорил, никак не врубится, что я не соображаю ничего. Думал, смеюсь. Уже хотел перемочить мне по челюсти.
— А что я тут делаю?
— Ты – боксер. Ты выступаешь, точнее, выступал.
— Я – боксер? Ну ни хрена себя! – А сам на руки свои смотрю, а на них перчатки боксерские. – И вправду – боксер!
— Слушай, ты меня доведешь щас! Мало того, что, как лох, словил от этого придурка, так еще и разыгрываешь тут из себя спящую принцессу, да! – Каюмович аж закипел.
Мужики, а я честно – не помню. Помню, как маму мою зовут, как папу. А остальное – как стерли из головы!
Тут женщина какая-то в раздевалку залетает, плачет и ко мне кидается. Я на нее киваю и спрашиваю Рашида Каюмовича:
— Слышь, Рашидик, а это кто?
— Ты чего, Данила, это ж жена твоя, Наташка! Смотрю я на тетку эту, а она потрепанная какая-то, жирная, грудь четвертого размера болтается бесформенно, подбородок двойной.
— Даня, ты как? Голова болит?
Как там Каюмович ее назвал? Наташа? Йоханный бабай! Имя-то какое ужасное! И это чудовище – моя жена? Это все я не вслух, конечно.
— Все хорошо.
Да, блин, замечательно! Эта тетка меня тормошит, как массажер, у меня в голову все отдает! Больно! А потом на эту дуру вблизи посмотрел, и вообще – так погано стало, хоть волком вой!
Тут доктор, слава богу, подошел, отогнал бабу эту. В глаза мне фонариком светит, пульс щупает. А Рашидик, маленький, прыгает вокруг и кричит ему:
— Э-э, доктор, сделайте что-нибудь, а то я сейчас этого больного ударю больно! Издевается он, да!

Похлопотал доктор, вроде чуть полегчало, даже не тошнит уже. Тут дверь в раздевалку отворяется, и двое детей каких-то врываются, орут:
— Папа, папа!
Страшные какие-то, сопливые! Я на тренера, на Каюмовича, смотрю украдкой, а он на меня – так подозрительно, с интересом. Ну, я так руки и приподнял, типа, привет. Дети эти как бросятся ко мне!
Не понял что-то. Это что – мои? Блин, а-а-а! Уродливые какие! Пацан этот, с соплей под носом, смотрит так на меня и говорит:
— Папа, ты упал так здорово! У тебя аж ноги подлетели! Я в школе завтра расскажу всем, мне никто не поверит!
А девочка такая страшненькая, облезлая какая-то, мне:
— Папа, у тебя голова болит, да?
Тут опять это тетка жирная прорвалась, сграбастала их, орет:
— Дети, папе плохо. Дайте ему отдохнуть!

А потом была больница. Там было, в общем-то, неплохо: умные врачи, строгие медсестры, болезненные уколы, молочный супчик, рис с кусочком курицы... с ма-а-аленьким таким кусочком. Скажу честно, когда приехали меня забирать оттуда, то было хуже.
А совсем край наступил в первую ночь дома.
Лежу я, значит, в постели, а рядом это чудовище по кличке Наташа. Храпит. Она еще и курит! Запах по всей комнате! И спит с этой голой ужасной грудью наружу! Бр-р-р! Мне снились кошмары!
А еще меня очень беспокоит дочка. Как ее, блин, зовут? Алиса. Ужасное имя! Жена, кстати, сказала, что это я его предложил. Одуреть! Утром, за завтраком перед походом в детский сад, она, смотря мне в глаза, сказала:
— Папа, тебя подменили, да?
Я поперхнулся чаем. Мой сынок, как там его зовут, блин? Стасик. Стасик стал ржать.
Когда все ушли – жена на работу, сын в школу, а дочка в детсад, – стало как-то полегче. Спокойно я чувствовал себя тогда только в одиночестве.

От нечего делать взял кусок ватмана и стал набрасывать пейзаж за окном: полуразрушенную церковь в осаде девятиэтажек. У сына в столе обнаружил акварель и по-быстрому залил карандашный рисунок.
Так потянулись мои унылые недели. Эти дни я мог общаться только с Рашидом Каюмовичем, тренером по боксу. Странно, но его я помнил хорошо. С другой стороны, попробуй забудь этого маленького даргинца веса петуха с поломанным носом и отсутствующими передними зубами, на кавказский акцент которого наложилось боксерское заикание.
С работы инкассатором я ушел: тупая тягомотина! Выяснилось, что в прошлом я никогда не рисовал, и теперь жена подозрительно посматривала на меня, а сынок за глаза называл Репиным. По-моему, это был единственный известный ему художник.

Вскоре я всерьез стал задумываться о самоубийстве. Эти дети были ужасны! Мерзкие, обезьяноподобные! Ни хрена на меня не похожие! А жена! Это кошмарное животное с вонью табака и рыбьими глазами, торчащим нижним бельем из прорех одежды! Когда она меня касалась, меня передергивало от отвращения! Продолжаться дальше так не могло. Каждый день резал болью.
Только Каюмовичу, сидя вечером в тренерской, я мог рассказать всю правду. Он, как обычно, сразу загорелся. "Зачем, – говорит, – такие слова говоришь? Я ударю тебя сейчас! Понял, да?" И тут меня как осенило!
— Каюмчик, слышь, миленький, ударь меня покрепче, ударь изо всех сил своих кавказских!
— Ты чего, больной совсем, да? Отстань от меня! Ты
чего меня провоцируешь, да?
— Ты чего, не мужик, что ли? Не кавказец, что ли?
Не из Дагестана, что ли? Не даргинец, что ли, папа твой? А помнишь, как я тебя на пост твой мусульманский свиными котлетами накормил? А помнишь, с месяц назад, когда ты мне лапы держал, я промахнулся и в лоб тебе попал?
— А-а! Шайтан! На-а!
Каюмчик, он хоть и маленький, 60 кг всего весит, но удар у него еще тот! Как звезданет мне в челюсть правой своей! Ну, в общем, вырубился я.

Очнулся, Рашидик надо мной с полотенцем. Смотрю, тренерская, вся в рисунках моих... ну, портреты там Каюмовича, пацанов. Вроде нормально.
— Данила, ты прости меня, ты же знаешь, мы, кавказцы, как дети, да!
— Да знаю, знаю, Каюмчик, нормально все.

Иду домой, дверь открыл, а там.
Стоит женушка моя в халатике, толстенькая такая, тепленькая. Так я к ней прижался сразу, родной моей! А грудь у нее такая большая, мягкая, так и хочется. Натусик.
— Э-э-эй, стой, окаянный! Ты чего делаешь! Дети же тут!
А дети тут как тут! Бегут ко мне, ручонки тянут! "Папа, папа!" – кричат. И Стасик мой – ну вылитый я! Только нос не сломан пока! А Алиса! Имя у нее красивое какое, правда?
Целую я их, обнимаю. Так мне радостно!
Работу я нашел новую. В ресторане французском. Тут ведь история какая. По-французски я говорить и понимать стал после того, как Каюмчик меня по башке треснул. Я, правда, жене не говорю об этом.
Ну и случайно по-французски разговорился с одним, а он рисунки мои увидел, загорелся весь! В общем, управляющий я в его ресторане теперь. По стенам там картины мои весят. Клиентура вдвое увеличилась. Я сюда Рашида Каюмовича привел, ну а он – всех родственников своих, односельчан там.

Они сначала с французиком моим не очень. Ну, оба маленькие, черненькие. Рашидик чуть что – сразу:
— Э-э, понял, да? Я сейчас ударю тебя, да!
Ну, потом ничего, даже подружились. Рисовать я не перестал. Вот на днях мне предложили выставку делать свою персональную.
Ну, я не знаю, не уверен. Я тут об этом Каюмчику рассказал, что, мол, сомневаюсь, не думаю, что стоит это того, что рисунки мои понравятся. Да он накричал на меня:
— Слушай, совсем плохой, да? Я сейчас по голове тебе дам, сильно, понял, да? У человека талант, а он – я не знаю, я не уверен! Ты что, не мужчина, что ли? Я, правда, сейчас тебя ударю, да! Ты же по рисованию – красавчик реальный!
Ну, как с ним поспоришь? Короче, думаю, что придется делать выставку. Тут придумать название еще нужно к ней. Да что-то в голову не лезет ничего.



Журнал "Юность"  2020 г. № 2


https://reading-hall.ru/publication.php?id=27592

Начало см.
https://zotych7.livejournal.com/2249570.html



Традиция нигилизма, или Вечная детскость



Петр и Пушкин стали символами возникшей русской цивилизации. Их усилием Россия сызнова приобщалась к европейской традиции наследования. Но ведь была у нас и другая — нигилистическая — традиция. Откуда она взялась? И что она такое есть?
Дело в том, что прошлое никогда не бывает листом чистой бумаги. «Были,- замечал Чернышевский,- уже написаны на этом листе слова… Эти слова не «Запад» и не «Европа»… звуки их совершенно не таковы: европейские языки не имеют таких звуков. Куда французу или англичанину и вообще какому бы то ни было немцу произнести наши Щ и Ы. Это звуки восточных народов, живущих среди широких степей и необозримых тундр» 9 . Но надо сказать, что эти звуки, эти слова — «степь» и «иго» — были написаны поверх вполне европейских слов, прозвучавших когда-то в Новгородско-Киевской Руси. Почему они стерлись?


Каждая культура проходит природно-языческую стадию общинного хозяйствования, где время циклично, имущество принадлежит роду-племени, а потому не возникает даже вопроса о наследовании и преемственности. А цикличность времени предполагает и отсутствие истории. Только с появлением частной собственности, когда из общинно-коллективистского безличного сообщества выделяется индивид, начинается цивилизационный этап культуры, появляются разделение труда и общественное производство. Происходит не только родовая трансляция социально-биологических навыков, но и трансляция от предков к потомкам личностных смыслов, воплощенных как в материальном, так и в духовном наследстве. Но укорененный в далеком прошлом родовой механизм культуры отвергает новое состояние дел, блокирует возникшее историческое развитие. Этот культурно-родовой механизм способствует влияниям, препятствующим цивилизации.


В России частная собственность как цивилизирующий элемент жизни продержалась не более четырех столетий и была сметена татарским нашествием. По «монгольскому праву на землю» прежде всего была уничтожена земельная частная собственность: вся завоеванная земля принадлежала хану и жаловалась в пользование специальными ярлыками. Это низвело народ в социально-экономическом плане до родо-племенного уровня. Монгольские принципы власти переняла «татарофильская» (Г. П. Федотов) Москва. Борьба боярства, сохранявшего прежний принцип владени землей, оказалась безуспешной: победил московский князь. И вотчины были заменены поместьями, жалуемыми только за службу. Этот победивший принцип жизни кочевого племени утвердился на много столетий, совпав с родо-племенным отрицанием наследства. Боярское «местничество» казалось народу смешным, ибо, как писал Пушкин, «кочующие племена не имеют ни истории, ни дворянства» 10 . Это и была та традиция нигилизма, которую Россия пыталась преодолеть в постперовский период, когда дворянские и купеческие семьи обрели неотчуждаемую и неотбираемую государством частную собственность, которую стало возможным передавать по наследству.


Реакция этой нигилистической традиции на цивилизованные попытки России обустроиться (Великие реформы Александра II и т. п.) была огромной, причем нигилизм распространялся не только на отрицание частной собственности, но и на духовные достижения. Отказ от культурного наследства стал весьма важной темой конца века. Все 90-е годы Лев Толстой пишет свой трактат «Что такое искусство?», приходя к отрицанию всего западноевропейского и русского (включа и свое творчество) искусства как порождения «богатых классов». В 1891 году В. В. Розанов публикует статью «Почему мы отказываемся от «наследства 60-х — 70-х годов»?», в которой высказывает соображение, что «люди шестидесятых и семидесятых годов принесли из бесценной сокровищницы Запада новые семена» 11 , выбрав на самом деле не зерно, а плевелы. Поэтому из созревшей жатвы пища не питательна, и дети вынуждены отказаться от наследства отцов. В 1892 году Д. С. Мережковский публикует программную работу «О причинах упадка и о новейших течениях современной русской литературы», где принимает часть отцовского опыта, а от другой части отказывается. Эта статья стала программой русского модернизма. Русским модернистам казалось, что новые откровения западной мысли предполагали отрицание предыдущих откровений. Дело было, однако, не в новых западных заимствованиях, а в продолжающейся работе механизма отечественного нигилизма. Именно в этой — модернистской — тональности написана в 1897 году знаменитая работа В. И. Ленина «От какого наследства мы отказываемся?».
Ленину казалось, что культурное наследие можно разделить на плохое и хорошее. Плохое — отринуть, а хорошее — принять. Именно ему удалось проверить это модернистское утверждение исторической практикой. Оказалось, что отбросить часть духовного наследия невозможно. В таком случае оно отвергается целиком, а люди, рожденные эпохой революции, торжественно провозглашают «новое» смертью «старого», как это сделал Хлебников в «Октябре на Неве»: «Первая заглавная буква новых дней свободы так часто пишетс чернилами смерти» 12 .


Но, как отвергается целиком, так целиком и возвращается. Дальнейшая судьба страны показала, что наследуемый тип культуры нерасчленим — и в плохом, и в хорошем. В меняющемся обличье, в превращенном виде все явления и архетипы культуры продолжают жить, перетекая из прошлого в настоящее. От духовного наследия, как и от культурных традиций, нельзя отказаться: их можно гуманизировать и цивилизовать. Но эта задача не решается революционным путем. На нашем опыте мы убедились в этом сполна.


Герцен в свое время возмущался, что западные революционеры ведут борьбу «лишь для того», чтобы жить не хуже богатых классов, а вовсе не с целью построить «новое» общество. Строить наново оказалось участью русских радикалов. Совсем наново. «Почему не атакован Пушкин?» — спрашивал первый поэт революции. Так разрушать могут только дети и подростки, не имеющие даже понятия (исторически не выработалось!), что такое «наследство», дети, у которых вся жизнь впереди. Отменив частную собственность, большевики отменили принцип цивилизационного, последовательного, преемственного развития. Паллиативы вроде борьбы Ленина с Пролеткультом, сохранения Большого театра, введения в школьную программу Пушкина и Толстого (должным образом препарированных и откомментированных) только высвечивали картину всеобщего одичания, когда произошел тотальный отказ — и от «никому не нужных» отцов, и от «устарелых» западных дядей, смерть которых казалась неизбежной с сегодня на завтра. Поэтому если Петр и Пушкин усвоили для России Запад как наше общее с Европой прошлое, то после Октябрьской революции воскресла традиционно-варварская, нигилистическая идея о нашем безусловном превосходстве над Западом благодаря отсутствию у нас исторических традиций, благодаря нашей детскости. Маяковский писал:

Другим           странам                     по сто. История —                пастью гроба. А моя страна —                     подросток,- твори,           выдумывай,                     пробуй!

Итак, спустя тысячу лет развития Россия — по-прежнему «подросток». Об этом в 1918 году — и Василий Розанов, но с удивлением и тоской: «Страшно, дико: но, проживя тысячу лет — мы все еще считаем себя «молодыми», «молодою нациею» 13 (курсив В. Розанова.- В. К.). Однако ощущение это, что нам еще только предстоит начать, как я уже говорил, коренится в глубокой традиции культуры без наследства. Недоверие к собственному прошлому рождает веру в великое будущее. Но где гарантии этого величия? Константин Леонтьев звучит здесь скептичнее и желчнее любого западника: «Разве решено, что именно предстоит России в будущем? Разве есть положительные доказательства, что мы молоды» 14 (курсив К. Леонтьева.- В. К.). Аналогично в середине прошлого века отношение славянофила Хомякова к рассуждениям о «детской восприимчивости» России: «Утешительный вывод: девятисотлетний рост будущей обезьяны» 15 . Эти ламентации — реакция на бесконечные попытки каждый раз начать все заново.


Вряд ли такое состояние общества говорит об устойчивости цивилизационных завоеваний. Склонность к постоянным перерывам в развитии свидетельствует скорее не о молодости, а о духовной невзрослости, об определенной, многократно опробованной культурой защитной реакции против усложнения социума. Разговоры о нашей исторической юности возникали в результате нежелания знать свое реальное прошлое, пусть скверное, не красящее, но действительно бывшее. Гораздо легче и спокойнее, как это и делает подросток, придумать себе красивую биографию, создать руками официозных борзописцев историко-олеографическую родословную России. Но это псевдоистория. Так надо, потому что нечто похожее есть у заграничных деточек. Отрекаясь от реального прошлого, не взрослели.

Лет до ста                расти нам без старости.

(В. Маяковский)



Но история возникает там, где есть развитие и взросление, то есть реальное знание о себе и преодоление себя. Вопрос о нашей детскости, нашей невзрослости остается актуальным и сегодня.


Нынешние отечественные культур-философы продолжают твердить о детскости национальной ментальности, о незрелости, сиротстве русских людей. Разумеется, интонации этих рассуждений различны. Тон умильный: «Не о «вечно бабьем» или «неотмир ном» в русской душе надобно говорить, а о «детском». Символ детства должен стоять на самом видном месте, а не в ряду случайных, необязательных символических обозначений, ибо «детское» помогает понять главное в душе народа» 16 . Ведь именно «детска вера русского народа в возможность обретения земного Царства сделала коммунизм по-настоящему действенной силой и подпитывала ее несколько десятилетий 17 . Теперь тон саркастический, отчасти даже самоедский: «Отцеубийство» — это взгляд детей на отцов как на прошлое, от которого должно избавиться вследствие его ложности,- извечна для русских ситуация» 18 . И далее поясняется, что в России «опыт отцов только потому заметен, что от него надо скорее избавиться, разрушить как можно глубже» 19 .






Дети или… рабы?



На мой взгляд, в этих вышеприведенных высказываниях представлена некая феноменологическая констатация явления, не более того. Хуже, что не всегда точная. Начну с утверждения о «необходимости избавиться от опыта отцов». Беда, и большая, как я уже старался показать, что само накопление опыта, опыт как таковой, передаваемый следующему поколению, отсутствует. Промотан. Даже негативный. Ибо опыт — это научение, даже «ошибки отцов» должны бы учить детей преодолевать прошлое, все время для этого помня его. А передаются только социобиологические рефлексы защиты от мира. Словно бы культура не рефлектирует по поводу себя, остается на уровне природного механизма. Как писал Чаадаев: «Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для самих себя. Мы так удивительно шествуем во времени, что по мере движения вперед пережитое пропадает для нас безвозвратно» 20 . Детям не от чего избавляться, все пропадает само собой.


«Детскость» потому определяет культуру, что отцы — те же дети, а дети, как показал в «Думе» Лермонтов, ничуть не лучше отцов. Человек биологически становится отцом, оставаясь по сути ребенком. Говоря об отцах, мы на самом деле описываем детей, и наоборот. Отцы не могут — в плане духовно-нравственном — считаться отцами. Приведу несколько шаржированное высказывание защитника на суде из «Братьев Карамазовых»: «Такой отец, как убитый старик Карамазов, не может и недостоин называться отцом. Любовь к отцу, не оправданная отцом, есть нелепость, есть невозможность». Кто же отцы? Ведь ведут они себя, как распущенные, развращенные подростки, не знающие удержу и нормы. Об этом программное стихотворение Н. А. Некрасова «Родина»:

И вот они опять, знакомые места, Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста, Текла среди пиров, бессмысленного чванства, Разврата грязного и мелкого тиранства; Где рой подавленных и трепетных рабов…

Ключевые слова здесь — «жизнь… бесплодна и пуста», а также слово «рабы». Отцы проматываются «среди пиров и разврата». Они бесплодны. Раб, однако, тоже бесплоден, он не творит произведений культуры и цивилизации, выполняя лишь указания хозяина, по сути, он проматывает свою жизнь. Но хозяева здесь — те же рабы. «Взгляните только на свободного человека в России,- замечал Чаадаев,- и вы не усмотрите никакой заметной разницы между ним и рабом» 21 . Потомство рабов столь же бесплодно, ибо точно так же существует не самодостаточно, а прихотью очередного хозяина. Вот вам «дети» в лермонтовской «Думе»… Чем они отличаются от отцов?

Толпой угрюмою и скоро позабытой Над миром мы пройдем без шума и следа, Не бросивши векам ни мысли плодовитой, Ни гением начатого труда.

Запоминаются свободные люди, совершающие деяния. Рабы позабываются скоро, им не надо совершать поступков, они объекты, а не субъекты. Но ведь дети, которые у Лермонтова чувствуют себя будущими отцами, прямо сообщают о себе: «Перед властию — презренные рабы». Итак, квадратура рабского круга, которая порождает у детей «равнодушную ненависть» к отцам, — по произволу ли природного господина, потому ли, что отцы ощущаются не отцами, а посторонними, ибо не оставляют в наследство смысла жизни, а смысл этот дети черпают со стороны. Поэтому все отцовские приказания и призывы кажутся детям абсолютно ложными, не относящимися к реальности. По справедливому наблюдению Чаадаева, прежние идеи у нас с такой легкостью выметаются новыми, потому что последние тоже явились к нам извне.
Из века в век ребенок воспитывается в архетипе рабства. В блоковском предреволюционном «Коршуне»:

В избушке мать над сыном тужит: «На хлеба, на, на грудь соси, Расти, покорствуй, крест неси». Идут века, шумит война, Встает мятеж, горят деревни, А ты все та ж, моя страна… (Курсив мой.- В. К.)

Что же мешало России, несмотря на явную одаренность народа, на принадлежность к христианской культуре (которая вывела Западную Европу из хаоса Темных веков), обрести внутреннее развитие, естественную взаимосвязь поколений, осуществляя органическую преемственность духовных ценностей? Почему и сегодня отцы равнодушно посылают детей на убой то в Афганистан, то в Чечню, рождая у тех отчуждение и презрение к миру взрослых? Ибо отцы, словно недоразвитые дети, продолжают играть в солдатиков, не испытывая чувства ответственности за будущее страны. У нас существует Комитет солдатских матерей: матери пытаются спасти жизнь своих сыновей, отцы же безмолвствуют.






Роль православия, или Проблема поверхностной




христианизации страны



В начале прошлого века католический мыслитель, дипломат, много лет проживший в Петербурге, Жозеф де Местр так объяснял культурно-возрастную ситуацию России: «То нравственное возрастание, которое постепенно ведет народы от варварства к цивилизации, было остановлено у вас и, так сказать, перерезано двумя великими событиями: расколом десятого века и нашествием татар» 22 (курсив Жозефа де Местра, выделено мною.- В.К.).


В десятом веке Схизма, однако, еще не оформилась окончательно, официальный раскол христианской церкви произошел в 1054 году. А к этому времени Киевская Русь стала законной частью европейского мира. «Киевщину,- писал русский историк А. Е. Пресняков,- знали на Западе, считали богатой и культурной страной и отнюдь не смотрели на нее свысока, как на варварскую окраину. В те времена молодое русское государство было хоть отдаленной и обособленной, но частью европейского мира, а Киев — существенным для него оплотом» 23 . Уже после Схизмы на Русь приезжает вполне дружески от императора Генриха IV послом епископ трирский Бурхардт, в ХI и ХII веках продолжаются династические браки с королевскими домами Западной Европы: скажем, Владимир Мономах женат на дочери англосаксонского короля Харальда, а Мстислав Великий — на дочери шведского короля. Да и церковь вполне свободна, она «не смешивалась с государством и стояла высоко над ним» 24 .


Ситуация меняется в столетия татарского ига, отрезавшего Русь от Западной Европы, тем самым укрепившего Схизму. Русское, экуменическое по духу и пафосу православие, связывавшее Западную Европу и Константинополь, превращается в националистическое, а с укреплением Москвы, с «московизацией Руси», церковь получает статус автокефальной, но при этом полностью оказывается подчиненной верховной власти. Русское православное христианство отныне освящает все нужды и потребности государства, а потому, скажем, не препятствует становлению в ХVII и XVIII веках крепостного права. Православие, само перестав быть свободным, не могло отстаивать и свободу паствы. Все человеческие проблемы рассматривались только с точки зрени государственно-церковной пользы.


В том числе и нашедшие в христианстве свое решение отношения отцов и детей (Отца и Сына) православием, по сути дела, игнорировались. В статье «Русская Церковь» (1905) Василий Розанов, быть может, глубже многих размышлявший о метафизике брака и семьи русский мыслитель, писал: «У русских и православных вообще плотская сторона в идее вовсе отрицается, а на деле имеет скотское, свинское, абсолютно бессветное выражение… Свет младенца, радости родительские, теплота своего угла, поэзия родного крова — все это непонятные русскому (кроме образованных, атеистических классов) слова, все это недопустимые с церковной точки зрения понятия, Церковь допускает, что если супруги вступают в соединение, то… русская чета должна думать не о себе, а о том, что через рожденных от нее детей, обязательно крестимых в Православие, возрастет численность православного населения и мощь веры… Самим родителям, самой семье не уделяется Церковью никакого внимания» 25 .







9 Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. М., 1950, т. VII, с. 610.
10 Пушкин А. С. Собр. соч. в 10-ти тт. М., 1951, т. VII, с. 225.
11 Розанов В. В. Сочинения. М., 1990, с. 123.
12 Хлебников Велемир. Проза. М., 1990, с. 65. Характерно, что в своей автобиографии Хлебников подчеркивал свое «антицивилизационное», антипушкинское происхождение: «Родилс 28 октября 1885 в стане монгольских… кочев ников» (Там же, с. 3).
13 Розанов В. В. Сочинения. С. 462.
14 Леонтьев К. Избранное. М., 1993, с. 115.
15 Хомяков А. С. Соч. в 2-х т. М., 1994, т. , с. 529.
16 Карасев Л. В. Русская идея (символика и смысл). Вопросы философии. 1992, No 8, с. 92.
17 Там же, с. 96.
18 Мильдон В. И. «Отцеубийство» как русский вопрос. Вопросы философии. 1994, No 12, с. 51.
19 Там же, с. 54.
20 Чаадаев П. Я. Сочинения, с. 21.
21 Там же, с. 270.
22 Местр Жозеф де. Петербургские письма, 1803-1817. СПб., 1995, с. 140.
23 Пресняков А. Е. Княжое право в Древней Руси. Лекции по русской истории. М., 1993, с. 380.
24 Федотов Г. П. Судьба и грехи России. В 2-х тт. СПб., 1992, т. 2, с. 279.
25 Розанов В. В. Религия. Философия. Культура. М., 1992, с. 301.





Журнал "Октябрь" 1996 г. № 10


https://magazines.gorky.media/october/1996/10/lishennye-nasledstva.html

Как испанским детям, приехавшим в СССР в конце 30-х, сломала жизнь секретная операция ЦРУ

Шестьдесят лет назад в Мадриде завершилась беспрецедентная по объему полученной секретной информации операция ЦРУ против Советского Союза, на четыре года превратившая Испанию в один из эпицентров холодной войны. Называлась она Project Ninos («Проект "Дети"»), а главными действующими лицами и в то же время жертвами поединка спецслужб стали дети республиканцев — те, кого вывезли в ходе гражданской войны в Испании в 1930-е, а 20 лет спустя, в разгар советской оттепели, отпустили обратно на Родину.

На фоне сегодняшних непростых отношений между Западом и Россией эта круглая дата (операция шла четыре года — с 1956 по 1960 год.— «О») не прошла незамеченной: телеканал Discovery в октябре устроил в Испании премьеру документального сериала Project Ninos, в котором сделана попытка разобраться в деталях операции, до сих пор практически неизвестной широкой публике. Автору этих строк довелось участвовать в проекте в качестве сценариста.

20 лет без Испании

Чтобы понять значение этой операции, а также резоны, по которым она была так глубоко засекречена, важен контекст. С него и начнем.

Испании традиционно отводится довольно скромная роль в истории холодной войны. Прежде всего потому, что после окончания Второй мировой режим Франко надолго оказался в международной изоляции. К тому же, в отличие от той же Германии или стран Восточной Европы, франкистская Испания и чисто географически находилась в стороне от раздела сфер влияния между СССР и США. Еще один важный фактор заключался в том, что с конца 1930-х до 1977 года между Мадридом и Москвой не было дипломатических отношений, а, стало быть, почти 40 лет советские спецслужбы не могли работать в Испании под прикрытием каких-либо официальных организаций. В то время как резидентура ЦРУ чувствовала себя там практически как у себя дома.

Для советской разведки главный интерес представляли американские военные базы в Испании, действовавшие с начала 1950-х. Их появление стало результатом особых отношений между правительством Франко и американцами, решившими в конце 1940-х, что лучше уж поддерживать каудильо, чем способствовать его смещению и рисковать ремейком гражданской войны 1936–1939 годов с возможным приходом к власти коммунистов. В этом смысле некоторые испанские историки считают, что Сталин своей экспансией в Европе после Второй мировой в каком-то смысле Франко спас.

Опасения Запада имели под собой почву. Свежи еще были воспоминания о гражданской войне и о том, что СССР предоставил в распоряжение республиканцев 60 бронеавтомобилей, 347 танков, 648 самолетов, 1186 орудий, 25,5 тысячи пулеметов и почти 500 тысяч винтовок. В военном противостоянии принимали участие несколько тысяч советских добровольцев, в том числе танкисты, моряки, летчики, артиллеристы.

Гуманитарная помощь оказалась в известном смысле даже более стратегической, чем военная: Советский Союз, по сути, спас генофонд испанских республиканцев, когда принял в 1937–1938 годах свыше 3 тысяч испанских детей из семей, сражавшихся против Франко. Их сопровождали около 300 взрослых, а также 150 военных летчиков, направлявшихся в СССР для учебы. Встречали испанцев с большой теплотой. И не только официальные лица, но и обычные люди, которые искренне спасали жизни испанским детям. Память о той теплоте спасенные дети сохранили на всю свою жизнь.

— Впечатление от прибытия в Ленинград осталось навсегда. Нас обнимали, целовали, жали нам руки. Тех, кто помладше, носили практически на руках. Россия очень много для нас сделала, и я никогда не скажу о ней дурного слова,— поделилась своими воспоминаниями с «Огоньком» Тереса Алонсо, прибывшая в СССР из Страны Басков на корабле в 1937 году, а ныне живущая в Барселоне.

Многие «дети войны» вспоминают царские условия, в которых они жили в первое время. Советское правительство тратило на содержание испанского беженца в несколько раз больше, чем на местного детдомовца. Под специальные детские дома выделили бывшие дворцы и особняки, беженцев усиленно кормили, некоторые вспоминают, что им даже давали икру.

Герой Советского Союза, летчик-испытатель Валерий Чкалов на встрече с детьми испанских республиканцев

Фото: Леонид Доренский / ТАСС

Обучение «детей войны» шло на родном языке. Для этого советские школьные курсы были спешно переведены на испанский. Образовательный процесс контролировала компартия Испании, считавшая детей «золотым запасом» кадров, который готовили для работы в постфранкистской Испании. Большинство уезжало в СССР с уверенностью, что уже через несколько месяцев смогут вернуться. Так думали и родители, отправлявшие детей в неизвестность. Само собой, победа Франко, объявившего об окончании гражданской войны в апреле 1939 года, повергла «детей войны» в шок. Стало ясно, что пребывание на чужбине затягивается на неопределенный срок.

Начавшаяся вскоре Вторая мировая война и вовсе заставила забыть о возвращении на долгих четыре года. Несмотря на изначальный особый статус в СССР, испанские дети умирали от голода и болезней и страдали от лишений вместе со всей страной, которая их приютила. Некоторые из них пережили блокаду Ленинграда. А те, кому позволял возраст, ушли на фронт.

Чужие среди своих

Вот только с окончанием войны желание вернуться на родину вспыхивает с новой силой. В течение многих лет среди советских испанцев существовала традиция во время встречи Нового года поднимать первый тост за то, чтобы оказаться в следующую новогоднюю ночь в Испании. Некоторые даже заключали пари, пытаясь угадать, в каком году это возвращение состоится.

Компартия Испании считала желавших вернуться на родину предателями, шпионами и врагами советской власти. В конце 1940-х — начале 1950-х многие испанцы и вовсе попали в ГУЛАГ за попытки установить с этой целью контакт с иностранными посольствами. Проблема была настолько острой, что некоторые отваживались на самые отчаянные шаги. В 1948 году, например, испанский военный летчик Хосе Антонио Туньон Альбертос попытался бежать из СССР в дипломатическом багаже посольства Аргентины. В специально оборудованном чемодане беглеца доставили на борт самолета «Аэрофлота», летевшего в Париж. Но неожиданно в полете Туньон стал задыхаться и обнаружил себя. Самолет экстренно посадили во Львове, а Туньона впоследствии приговорили к 25 годам лагерей за «измену Родине».

Лишь после смерти Иосифа Сталина в 1953 году новое руководство СССР во главе с Никитой Хрущевым объявило массовую амнистию и разрешило выехать из страны тем иностранцам, кто к этому стремился. Через год первыми легально вернувшимися на родину испанцами стали бойцы так называемой Голубой дивизии, воевавшей против СССР на стороне гитлеровской Германии. Их возвращения через дипломатических посредников добивался сам Франко.

Эта новость подтолкнула «детей войны» к возобновлению попыток выехать в Испанию. Судя по рассекреченным документам середины 1950-х годов, в Соединенных Штатах соответствующие службы пристально следили за этим процессом. В Вашингтон по дипломатическим и разведывательным каналам летели многочисленные доклады, в которых обсуждалось, как с помощью Франко можно было бы использовать советских испанцев. Примечательно, к слову и то, что именно США первыми в 1956 году сообщили диктатору о том, что СССР — причем на уровне первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущева — согласился их выпустить.

Лидер испанских коммунистов Долорес Ибаррури на трибуне в Колонном зале в Москве, 1951 год

Фото: Андрей Новиков / Фотоархив журнала «Огонёк»

Всего изъявили желание вернуться около 2400 человек. Начиная с 1956 года состоялось восемь экспедиций, последняя завершилась в мае 1960-го. В число тех, кого Франко готов был принять назад, разумеется, не входили руководители испанской компартии. Ее бессменный лидер Долорес Ибаррури смогла приехать на родину только после смерти диктатора в 1975 году.

Разрешения на выезд получали не только сами испанцы, но и члены их семей, большинство из которых имели советское гражданство, так как браки были смешанными. Причем мужу-испанцу можно было вывезти с собой жену и детей, а вот жене-испанке предлагалось выехать с детьми, но без мужа. Именно поэтому, например, будущий знаменитый хоккеист Валерий Харламов в 1957 году отправился из Москвы в Бильбао в сопровождении матери (ему тогда было восемь лет). Их возвращение через несколько месяцев (!), замечу в скобках, весьма показательно: испанцы, выросшие в советских ценностях, просто не могли найти общий язык с родственниками, которые жили в строгих католических традициях, да еще при Франко.

Валерий Харламов с мамой Арибе Орбад Хермане (Бегонита)

Фото: Из книги Федора Раззакова "Валерий Харламов. Легенда №17"

По воспоминаниям очевидцев, ступившие на родную землю после 20 лет разлуки испытывали невероятный душевный подъем. Но родные встречали их с настороженностью, видя чуть ли не в каждом потенциального коммуниста или шпиона — источник возможных проблем с властями. Им не сдавали жилье, не брали на работу. И тут на помощь приходил неожиданный благожелатель: советских испанцев ждали не традиционные объятия и поцелуи, а затемненные кабинеты в специально оборудованных опросных пунктах, где с ними работали сначала местные полицейские, а затем… сотрудники ЦРУ.

Парад секретов

В марте 1957 года в Мадриде в рамках особых отношений США с Испанией Франко создается Центр специальных исследований для сбора и обработки информации об СССР, поступающей от репатриантов. С испанской стороны в нем участвовали военные, спецслужбы и полиция. Со стороны США — резидент ЦРУ в Мадриде Дэвид Райт, работавший под дипломатическим прикрытием, и сотрудники американских спецслужб. Так официально началась (по сути, она шла и до этого) масштабная операция, получившая название Project Ninos. За четыре года, по рассекреченным ЦРУ данным, было опрошено 1800 человек и получено около 2 тысяч «позитивных» (надо думать, это значит, что содержательных.— «О») разведывательных отчетов.

Автор этих строк впервые услышал о «Проекте "Дети"» в 1990-х от полковника КГБ в отставке Олега Нечипоренко, который с 1958 года работал в одном из подразделений Второго Главного управления КГБ (контрразведка) в Москве на «испанском направлении». Из писем, которые те, кто вернулся в Испанию, отправляли своим родственникам, оставшимся в СССР, советские спецслужбы знали о массовых опросах с участием американцев.

— Нам с самого начала было ясно, что мы имеем дело с нашим главным противником в холодной войне — ЦРУ США,— подчеркивает в интервью «Огоньку» Олег Нечипоренко, которому в июле исполнилось 88 лет.— Никому в голову не могло прийти, что Франко осмелился вернуть советских испанцев самостоятельно. Очевидно, что американцы убедили его сделать это.

Полковник КГБ в отставке Олег Нечипоренко показывает шпионские гаджеты, аналогичные тем, которыми ЦРУ вооружало испанцев, возвращавшихся в СССР в рамках «Проекта “Дети”»

Фото: Родион Нестеров, Коммерсантъ

В Москве, разумеется, о секретной Project Ninos знать не могли и предполагаемую операцию называли по-своему — «Реконкиста», или «Исход». Впрочем, до середины 1990-х, когда начали рассекречивать американские архивы, связанные с Project Ninos, официального подтверждения этой версии не было. Но со временем ключевые детали открылись и масштабы поразили воображение.

В частности, выяснилось, что в ЦРУ были заранее осведомлены, о том, какой интерес представляют репатрианты. В рассекреченных в 1990-е документах особо подчеркивалось, что «испанских детей в СССР не считали иностранцами» и благодаря этому они могли иметь доступ к секретной информации. Многие «дети войны» действительно работали на военных заводах и в конструкторских бюро, жили в закрытых городах, так называемых наукоградах.

Любопытно, что «бараки», в которых жили испанцы и которые упоминает автор доклада, обитаемы до сих пор.

— По нашей информации, американцы были хорошо подготовлены к опросам,— рассказывает Нечипоренко.— В их распоряжении были планы городов и даже некоторых предприятий, на которых работали репатрианты.

ЦРУ в первую очередь интересовали советские зенитные управляемые ракеты, во вторую — стратегическое ядерное оружие и в третью — военное самолетостроение. По всем трем темам удалось собрать очень ценные сведения. Вот цитата из рассекреченного доклада ЦРУ, датированного 1963 годом:

«Была получена информация об этапах развития советской программы создания ракетных двигателей, ставшая базой для прогнозирования темпов разработки и производства ракет. Мы получили новую информацию о расположении стационарного оборудования для испытания ракетных двигателей, центров разработки и испытания управляемых ракет, заводов по производству ракетных двигателей и местах базирования ракет».

Американцы узнали даже о типах ракетного топлива, применявшихся в СССР. «Дети войны», работавшие на секретных предприятиях, напрямую не имели доступа к этой информации. Тогда, по словам участников, во время опросов некоторым стали предлагать вспомнить запахи, с которыми им приходилось сталкиваться в процессе работы, сравнивая их с образцами запахов, имевшимися в распоряжении ЦРУ. Кроме того, репатрианты помогли рассекретить многих специалистов, работавших над советской программой управляемых ракет.

Что касается стратегического ядерного оружия, второй по важности темы опросов, то американцы получили первые сведения о советских ядерных установках и предприятиях атомной промышленности. О третьей по важности теме, о военном самолетостроении, удалось собрать детальные сведения о конструкторских бюро и заводах, занимавшихся разработкой и производством истребителей, о том, какие типы самолетов, в каких количествах и где производились. Прояснилось, как успехи в самолетостроении помогали развивать советскую ракетную программу.

Один из домов в Химках, где в 1950-х жили советские испанцы, работавшие на секретном авиазаводе

Фото: Дмитрий Поликарпов, Коммерсантъ

Кроме того, ЦРУ получило информацию о советской системе гражданской обороны, военной медицине, системе высшего технического образования и о предприятиях ВПК. Появились планы некоторых секретных городов и предприятий, важные данные об энергетической системе СССР.

Массовый отъезд испанцев превратился в серьезную проблему для советской контрразведки. Надо было определить, какую информацию, какие знания увозит с собой каждый репатриант, чтобы попытаться хотя бы минимизировать этот ущерб. Просто запретить выезд было нельзя, так как решение выпустить «детей войны» из страны было принято на самом высоком уровне. Существовали, конечно, черные списки, составленные испанской компартией и советскими спецслужбами, где были указаны лица, отъезд которых считался недопустимым, но — если верить свидетельствам героев фильма Project Ninos — они были во многом проигнорированы.

Чем же был продиктован беспрецедентный для своего времени шаг по выпуску из стран десятков, а то и сотен носителей секретов государственной важности? Однозначного ответа на это нет до сих пор. Гипотезы же испанских историков колеблются в диапазоне от желания понравиться Западу, что было свойственно многим советским лидерам, затевавшим реформы в стране, до желания избавиться от «взрывоопасного материала» — причем скопом, не разбираясь в нюансах настроений, профессиях и обстоятельствах. Итогом стал колоссальный провал: в результате, по существу, сеанса саморазоблачения, санкционированного на высшем уровне, США узнали об СССР столько, сколько им не дал бы никакой полет шпионского U-2 Пауэрса, сбитого, кстати, в том же 1960 году над Свердловском.

Любопытно, что сбит этот американский высотный самолет-разведчик был той самой зенитной управляемой ракетой класса «земля — воздух», информацию о которой ЦРУ старалось вынуть из советских испанцев в первую очередь. После этого, однако, полеты U-2 над СССР были прекращены.

Полностью -
https://www.kommersant.ru/doc/4557947#id1971906